— А они сказали, что это ты, наверное...

— Кому сказали, тебе? — насторожился Кузьмин.

Они сами говорили так. Вась, скажи мне правду, ты же обещал...

— Не бери в голову, милая, — продолжая гладить ее по спине, ответил он.

— Василий Петрович! — раздался вдруг в темноте громкий голос Арсеньича. — Извини, что прерываю вашу беседу. Я на вас не смотрю, можешь верить моему слову. Выдька на кухню, поговорить надо. С глазу на глаз. А Наталью не вини, она ни причем. Это я тебя вычислил.

Наталья вскрикнула и замерла с открытым ртом. В слабом свете фонаря, пробивающегося с улицы Кузьмин увидел действительный ужас на ее лице и поэтому поверил услышанному.

—Ты один, Иван Арсеньевич? — спросил, сглотнув комок в горле.

— Один.

— Сейчас приду... Ну ты молодец.

— Ладно, — небрежно бросил Арсеньич. — Жду.

...Включив неяркую настольную лампу, они сидели друг против друга за узким кухонным столом, глаза в глаза. Дверь в Натальину комнату была плотно закрыта.

— Ну здорово, полковник, — негромко сказал Арсеньич. Привет, майор, — ответил так же Кузьмин. — Говорил я нынче с Ванюшкой-то...

— Догадываюсь. Я знаю, он в свое время тебя за человека держал.

— А что, изменилось что-нибудь?

— Жизнь, Василий Петрович, штука сложная. Особенно такая, как у нас.

— И ты считаешь, мы можем договориться?

— Я считаю, просто обязаны.

— Так чего ты хочешь?

— Ты сам сказал. Нельзя нам друг против друга. А я не хочу, чтоб Натальино дите без отца росло.

— Ты чего несешь? — вскинулся Кузьмин.

Я? — усмехнулся Арсеньич. — Это она твоего — или твою, уж не знаю кого, в своем пузе носит.

— Туфта!

— Ладно, полковник, этот вопрос вы потом сами уточните: какое имя дать и прочее. Давай к делу.

— Погоди... Арсеньич, ты мне все мозги набок повернул...

— Не набок, а на место поставил. Ну давай осмысли. Можешь ее спросить. А можешь мне поверить. Врать не вижу резона.

— Та-ак... Ну и прихватили вы меня, ребята... А если я сейчас встану и уйду?

— Уже не уйдешь, полковник.

— Это почему же?

— Во-первых, я здесь. А во-вторых, Наталья. Или наоборот. Слушай, Вась, давай без чинов, а? — И, не дожидаясь ответа, Арсеньич продолжил: — Зря ты на меня этого елгавскогото кинул. Подставил парня ни за что. Он теперь плохо работать будет, потому что кураж потерял. Ну это, в конце концов, его дело. А к тебе лично у меня есть конкретное предложение. Если ты его, конечно, примешь..

— Говори.

— Пошли к нам сходим.

— Гарантии?

— Твоя Наталья. Ну... и я. Достаточно?

— А что вы с ней можете сделать, а?

— Мы? — словно бы удивился Арсеньич, усмехнулся и сказал: — Поможем дите воспитать. Отчество придумаем.

— Сильны.

— Но тогда действительно это уже будут наши проблемы. Можно мужской вопрос?

— Валяй, — в раздумье бросил Кузьмин.

— У тебя это с ней всерьез?

— А вы у меня там, на Шаболовке, ничего не вмонтировали?

— Вась, я не по этой части.

Верю. Может, даже не столько тебе, сколько Ванюшке. Вы с ним днями, я слышал, встретились?

— Ну если он сам тебе сказал, то да. И разошлись.

— Знаешь, Арсеньич, может, именно то, что вы разошлись, и решит наш вопрос.

— Хочу надеяться, — покачал головой Арсеньич. — А у тебя еще ничего, есть.

— О чем ты?

— Да о шевелюре твоей.

— Не понял.

— Когда-нибудь объясню. Ну сходим? Только так: да — да, а нет... и разговор другой. Ты ведь один приехал?

— А зачем тебе?

— Это тебе, а не мне. Оставлять здесь охрану или не стоит?

— Не надо, пусть отдыхает. Можно, я ей пару слов скажу?

Ну скажи, — пожал плечами Арсеньич. — Если хочешь моего совета, скажи, что через часок вернешься. Она тебя любит — поверит. А вообще, так они сами говорят, волновать их в этом интересном положении не нужно. На потомстве сильно отражается.

Апрель, 1992

В небольшом кабинетике Кузьмина, находившемся рядом с приемной Сучкова, раздался телефонный звонок. Василий Петрович снял трубку.

— Привет, Вась, Подгорный беспокоит. Как у тебя со временем?

— А у вас горит что-нибудь?

— Шутишь? Нет, не горит. Пока. Но поговорить надо. Ты когда смог бы подъехать?

— А ты где, у себя в Кунцево?

— Нет, тут, на Огарева. Сейчас двенадцать.

— Ну-у... Давай через полчаса. Идет?

— Жду.

Кузьмин вышел в приемную, спросил у секретарши, кто у самого. Она ответила, что буквально минутку назад отнесла Сергею Поликарповичу стакан чая, в кабинете никого не было. Кузьмин кивнул:

— Я зайду. Срочное дело.

Сучков со стаканом чая в руке стоял у окна.

— Прошу прощения, Сергей Поликарпович, у нас в течение ближайшего часа никаких мероприятий неожиданных не намечается?

— А тебе что, отлучиться надо?

— Буквально на полчаса.

Стою вот я, Вася, в окно гляжу, а сам думаю: сидит небось вон на той крыше или еще удобнее, в том вон окне, пониже, какая-нибудь сволочь и в меня целится. А? Невесело?

Кузьмин сочувственно промолчал. А что говорить? За какой-то месяц трое на тот свет отъехали.

— Да-a, где-то мы, Вася, большую ошибку допустили. Как считаешь?

— Вот по этому поводу и хочу кое к кому съездить.

— Съезди, Вася, съезди... Душа болит. Неспокойно на душе-то.

Они встретились в вестибюле, возле огромного гранитного Феликса, появившегося здесь еще во времена Щелокова. Большим покровителем искусств мнил себя покойный министр, художественную студию создал при Министерстве внутренних дел, на манер студии имени Грекова, где трудились военные художники. Обширные юбилейные торжества ввел с приглашением знаменитых артистов и писателей, почитавших за честь за свое участие иметь Почетные грамоты, подписанные лично министром. С такими грамотами, выставленными для обозрения на заднем ветровом стекле автомобиля, гаишники предпочитали не связываться и добродушно отпускали их владельцев. Ценил, одним словом, художества министр, и после его смерти среди полотен, развешанных в квартире и на даче, было найдено немало таких, что годами числились во всесоюзном розыске.