Атташе рассказал, что и в Инеболу пришла из Севастополя шхуна. На ней человек пятьдесят севастопольцев. Отношение простого народа, рыбаков, портовых рабочих, к русским хорошее.

— Нам, — советовал Михайлов, — надо также всячески подчеркивать свою доброжелательность, но при этом, еще раз повторяю, товарищи, соблюдайте меры предосторожности. Какие будут вопросы?

— С этим все ясно, товарищ капитан второго ранга, не беспокойтесь, не подведем. Вопрос один — привезут ли воду? Сутки терпим…

Михайлов твердо пообещал, что воду скоро доставят: он уже договорился. И действительно, скоро привезли воду, как кто-то метко сказал, «азиатским способом».

Шаланда привела на буксире шлюпку, залитую по планширь пресной водой. Теперь все находящиеся на буксире напились вдосталь и, как всегда это бывает, утолив жажду, заговорили о еде. С рыбаками вовсю шел товарообмен. Потные тельняшки, форменки менялись на хлеб. Кто-то даже снял с себя брюки и, стоя в трусах, жадно ел ломоть черного хлеба…

Товарообмен шел не только в частном порядке. За какое-то имущество выменяли для команды и своих многочисленных пассажиров рыбы и пшена. От судового камбуза до головокружения аппетитно запахло ухой. Люди улыбались, невольно тянулись к небольшой надстройке на корме, где священнодействовал кок.

— Живем, ребята!

Пришла груженная углем шаланда, и турок-моторист прокричал «урусам» на своем гортанном языке — перегружайте уголь! «Урусы» себя ждать не заставили. Мигом разделись по пояс, выстроились цепочкой. Несколько самых крепких спрыгнули на шаланду, стали насыпать уголь в плетеные корзины и ящики, передавать их на буксир. Пошла работа!

Кто-то из легкораненых взял в руки балалайку. Пощипал ногтем струны — подстроил, а потом мелко ударил, заходил рукой — зазвучал полузабытый, знакомый многим по прежней, довоенной, жизни наигрыш. Вокруг балалаечника собрались кружком бойцы и матросы: «Давай, парень! Играй, милый!» Балалаечник осмелел, разошелся. Мастерства у него прямо на глазах прибывало.

— Комиссар! Поди сюда! — позвал пехотинца стоявший на мостике старший лейтенант.

Боец подошел к рубке, блестя от пота, с перепачканными, похожими на грязную чалму бинтами на голове.

— Ты сам-то что ввязался? Ранен ведь. Без тебя народу хватит, — сказал старший лейтенант. — Твое дело — политобеспечение.

— А я что делаю?! — удивленно ответил боец.

— Это успеется. Туго будет, и я разденусь, помогу, а пока поговори-ка с людьми… У нас в трюме это… музыка имеется. Может, еще кто играть умеет…

Боец выразил сомнение — надо ли? Обстановка не совсем подходящая. Придем к своим — другое дело.

— Эх ты, голова садовая! — укоризненно произнес старший лейтенант. — Да ведь сейчас от музыки двойная польза. Люди веселее работают! А еще пусть эти… турки смотрят и слушают — не пали мы духом. Понял?

Лицо старшего лейтенанта исказила гримаса боли. За сутки он крепко сдал. Всего-то и осталось на том смуглом лице, что глаза да зубы. Последнюю фразу старший лейтенант почти выкрикнул.

Пехотинец-комиссар торопливо пообещал, что сейчас же, мигом, все выяснит, переговорит с людьми…

Музыканты нашлись. Пожилой боец, моторист-матросик и штатский в очках, взяв кто гитару, кто домбру, подсели, подладились. Оркестр зазвучал хотя и не очень слаженно, но громко. Живее заходили корзины и ящики с углем. Впервые заулыбался механик ли, кочегар ли — тот самый, что накануне вечером сообщил плавбатарейцам, что буксир идет в Синоп. Ободряя народ, сообщил:

— Скоро будем пары поднимать. Спасибо, хлопцы, за труды.

Вокруг русского буксира чем ближе к вечеру, тем больше появлялось богатых фелюг. Приплыли даже диковинные, с яркими узорчатыми балдахинами, под которыми важно восседали разодетые турки. Люди же в одеждах победнее сидели на веслах или управляли фелюгами.

На буксире судачили:

— Гляди, братцы, бабы! Ничего, чернявые!

— Еще не покормили тебя, а ты уже о бабах заговорил.

— Дак они же для меня… как из кино. Целый год воюю, и никакой любви. Это ж понимать надо!

Понимали. А важные турки показывали своим холеным женам приплывших из-за моря «урусов». Было на что посмотреть. Только «урусы» вовсе не казались страшными.

Над зеркальной гладью бухты далеко окрест звучали русские напевы. Быстро накатывалась южная ночь. Ожерелья зеленоватых, а затем золотых огней усыпали теплые мирные берега. Зажглись, задвоились фонари на воде, на фелюгах и богатых лодках. И уже не видно сидящих в них людей, как не видно «урусов». Только песни их, усиленные поющими голосами, не умолкали. Песня нежданно-негаданно заставила русских выплеснуть из себя всю боль и радость, всю тоску по тишине и покою, накопившуюся в их душах за двести пятьдесят дней жесточайшей осады.

Уже окончили погрузку угля, подняли пары, и старик капитан дрогнувшим голосом сказал «железному» старшему лейтенанту: «Ну что, сынок, двинем?» «Двинем, батя», — ответил старший лейтенант. Заслонив ладонью действующей руки переговорную трубу, капитан скомандовал в машину: «Малый вперед!» А музыканты все играли, люди пели. Не было, казалось, силы остановить это буйство жизни.

Из трубы буксира клубился горький дым. Летели и гасли в ночи искры, журчала за бортом вода. Домой! Домой!

Плавбатарейцы, все семеро, стояли плечо к плечу возле борта, смотрели, как отставали огоньки фелюг и лодок, слушали привольно звучавшие рядом голоса. И вдруг по левому борту, далеко в море, у самого слившегося с черным небом горизонта, заметили какое-то свечение. Вгляделись — нет, не показалось. Далекое зарево… Смолкла песня. Сама собою, точно и она, одушевленная, увидела это…

— Севастополь…

— Эх, ребята!

Кто-то с размаху хрястнул о планширь балалайку, только застонали струны да брызнула в стороны щепа… Гитарист тоже разломил надвое охнувшую гитару, а с мостика — как он только в темноте разглядел — по-стариковски сердито закричал капитан:

— Вы что, ошалели?! Имущество-то казенное — вон откуда везем!

Стыдно стало людям минутной слабости своей. И все равно вроде бы все они, стоящие на палубе, были чем-то виноваты перед тем далеким, слабым заревом — хотя бы тем, что ушли от него… Журчала за бортом вода, стелился над палубой горький, невидимый в ночи дым. Севастопольцы уходили, чтобы вернуться к тому берегу, где полыхало зарево пожара… Вернуться в десантах морской пехоты, палубными номерами возле орудий и пулеметов, в полках армий, штурмовавших Перекоп.

Так, старшина 2-й статьи Михаил Михайлович Ревин сразу же будет зачислен в экипаж тральщика «Якорь», начнет сопровождать танкеры и сухогрузы, идущие из Батуми в Геленджик и Туапсе.

Глухими осенними ночами 1942 года будет высаживать в тыл врага лихие группы разведчиков. Совершит десятки рейсов под огнем и бомбежкой, доставляя боеприпасы и пополнение на героическую Малую землю. В составе отряда военных кораблей будет идти на тральщике сквозь зимнее штормовое море к берегам Румынии, к порту Констанца, чтобы неожиданным огневым налетом накрыть санаторий с высшими военными чинами рейха, которые поправляли расшатанное на восточном фронте здоровье…