за борт тужурки, стоял Левчук, сверкая стеклышками пенсне, — где пропадал, мальчик? Смотрите, как он худ и бледен. С палочкой! На фронте, что ли, отличился?

— Фронт, не фронт, а подкосило, Спиридон Спиридонович.

— Сейчас же ко мне! Немедленно. Крепкий чай. Душевный разговор.

— Нет, Спиридон Спиридонович, к вам я не пойду.

— Боишься?

— Не боюсь, а не пойду.

— Значит, боишься.

— А разве вы такой страшный?

— Боятся не только страшного. Боятся выдуманного. Темных комнат, например.

— А зачем мне по темным комнатам бродить? Да и не во мне дело — никто к вам не пойдет. Молодежь не пойдет, она не любит людей постольку-поскольку!

— И это всё? Больше ничего не скажешь? Эх ты, в тылу подкошенный!

— Нет, еще скажу: зачем вы с Панифатовым связываетесь? Дрянь человек, сразу видно.

— Ну, моя радость, это уж чисто нашенское, сверхткачовское отношение к вещам. Этакое библейское табу девственности. А что касается товарища Панифатова, это всё вздор и глупость, радость моя.

— Может, и глупость, только интересно получается: почему это простые глупые люди иногда видят лучше, чем шибко грамотные?

Тимош отвернулся:

— Пойдем, Коваль, я начинаю тебя понимать.

* * *

Павел снисходительно выслушал рассказ Коваля о блуждающем кожухе. Однако встреча с мужиком в галифе и оружие, переброшенное в Черный лес, оставались неоспоримым фактом. И тут уж сказался характер Павла — несмотря на занятость в Совете, на гору неотложных партийных дел, на учения в отряде, он готов был ухватиться за любую возможность, не брезговать мелочами, лишь бы разобраться в ольшанском деле. Обстановка, сложившаяся в городе, еще более затрудняла розыски — Временное правительство, хоть и временно, всё же оставалось правительством, а его губернский комиссар — комиссаром. Влияние Советов рабочих и солдатских депутатов в народных массах усиливалось, но Советы не обладали еще всей полнотой власти. Существовавшие суды, верные старым порядкам, были озабочены не столько покаранием, сколько выгораживанием преступников. Час создания Рабочей гвардии, Революционного комитета и Революционного штаба был еще впереди, каждая воинская часть и каждый ее штаб были хозяевами в своем углу. Рабочие дружины и отряды по борьбе с бандитизмом действовали решительно, но действия эти ограничивались правилом: «На месте преступления».

А «места преступления» за Растяжным и механиком не числилось.

Поездка в Ольшанку Павлу не принесла ничего — мужиков в галифе к тому времени накопилось множество.

Имелась только одна точка опоры, на которую Павел мог рассчитывать, — Растяжной и механик находились в заводской среде, в цеховой обстановке, подчинялись заводскому распорядку. Павел решил действовать согласно этому неписаному закону. Он не стал ходить по дворам высматривать да выпытывать, не затевал слежки за Растяжным и механиком — ни времени, ни людей в его распоряжении для этого не было. Он просто пришел на шабалдасовский завод к товарищу Кудю: так и так, мол, надо крепко поговорить с одним человеком. И предложил вызвать Растяжного на левадку, исконное место сбора шабалдасовских рабочих.

* * *

Однажды утром во дворе послышались знакомые шаги, кто-то, звонко перебирая каблучками, взбежал на крылечко; Тимош бросился к окну, но не успел разглядеть, мелькнуло лишь легкое платье — запомнился веселый рисунок ситца, розовые цветочки по сиреневому полю. Сердце так забилось, что Тимош не мог выйти навстречу. В сенях послышались голоса, потом Прасковья Даниловна ввела в горницу гостью.

— Тимошка, к тебе!

Тимош увидел девушку, которая приходила с Ковалем. Только теперь она была не в шинели, а в ситцевом платье, стареньком, но чистом, светлом, и это весеннее преображение обрадовало и смутило почему-то Тимоша, девушка напомнила ему мотылька с яркими подкрылышками.

— Я пришла проведать тебя, — просто обратилась она к Тимошу и протянула руку, — Катя! — Не замечая смущения Тимоша, она продолжала: — Я так тревожилась — прошлый раз ты был, словно свечка восковая. А сегодня ничего, хороший, — оглянулась на Прасковью Даниловну. — Ему на солнышко нужно. Смотрите, кровиночки нет.

— Да он уж на завод собирается.

— Ну и пусть. Конечно, пусть идет, хозяюшка.

— Да ведь на ногах не держится.

— А, ничего! Лишь бы на людях. Я всегда на людях — легче. Я тоже очень хворала. Фельдшера говорили, до весны не доживу. Лекарства всякие приписывали, а зачем лекарство, если голодали? Страшно мы голодали, вся семья. Старшие поумирали. А я вот осталась, — черные шелковые бровки удивленно поднялись.

— Пойдем на солнышко, — предложила она Тимошу.

Посидели во дворе на дубочках наверно целый час и всё говорили без умолку, и таким светлым, погожим запомнился этот день.

Не раз потом приходила Катя проведать Тимоша, Встречались они и на Ивановке, на квартире Александры Терентьевны, где снова, как в былые времена, собиралась молодежь. Пели революционные песни, спорили и мечтали вслух — на весь околоток гремело собрание, только голоса Агнесы не было слышно.

Выздоровление шло быстро, молодость брала свое. Забота близких, весна, солнышко с каждым днем возвращали силы, легче дышалось, легче думалось. О болезни старался не вспоминать, как все молодое, тянулся к завтрашнему дню.

И всё же — о чем бы ни мечталось, какие просторы ни открывал перед ним начинающийся день, — всегда неразлучно оставалось с ним простое ласковое слово: Люба.

Однажды, вскоре после возвращения Прасковьи Даниловны из Моторивки, Тимош заговорил о том, что пора проведать тетку Лукерью, надо, мол, совесть иметь:

— Люди приняли, приютили, а мы даже и не поблагодарили, — Он крепко ухватился за эту мысль, — Пойду, проведаю, мама.

— Да что ж, пожалуй, — нерешительно отозвалась Прасковья Даниловна и в голосе ее скользнула непонятная тревога.

Появившись в подвале тетки Лукерьи, Тимош первым долгом спросил:

— Любы не было?

— Нет, ни сама не приезжала, ни писем не присылала.

— Не говорила, куда уехала?

— Нет, ничего не сказывала.

— Значит, ничего не знаете? — Тимош, опираясь на костылек, прошелся из угла в угол, осматривая подвал, гулкий, длинный, каменный. Остановился у подъемника, постучал костыльком по дверце:

— Молчат?

— А ты не стучи зря, — нахмурилась Лукерья и, подойдя поближе, тихо прибавила:

— Напрасно ты их вспугнул тогда!

«Значит, всё было, — подумал Тимош, — и ночной разговор, и каменное слово «плацдарм», и Панифатов..»

— Разве они не знают про этот подъемник?

— Должно, не знают. При старых господах строился. В верхних покоях и стена обоями заклеена.

— Вот о чем вас попрошу, — предупредил Лукерью Тимош, — если у коменданта снова собираться начнут, сообщите в Совет, товарищу Павлу.

Тимош решил не говорить дома, что расспрашивал Лукерью о Любе, но когда вошел в хату и увидел спокойную, уверенную в каждом своем движении Прасковью Даниловну, не стерпел:

— Я про Любу узнавал…

Прасковья Даниловна словно и не слышала.