Быть может, им тоже движет такой же точно интерес?

Скука — вот главный бич дезидерактов. Всех, каких я знал.

А знал я их не так много — лишь одного.

Себя.

Может быть, вскорости мне выпадет сомнительное везение расширить круг знакомств?

— Хорошо же, — сказал я.

— Что хорошо? — быстро переспросила Анна.

— Неважно.

— Не вижу ничего хорошего, — проворчала она. — Мы сидим здесь, как два сыча, хотя могли бы спокойно переплыть реку и...

Договорить она не успела, потому что я сызнова перебрал цепь событий.

Катер не доплывет до того берега.

Потому что я верну его на то место, где он был мне преподнесен, только что без целлофановой обертки и синей ленточки с бантиком. На этот берег, к мосткам. Подзову, как собаку — к ноге.

Верну вместе со всеми пассажирами. Три преферансиста, два черно-серых экземпляра созревающего поколения, которое уже никогда не вызреет до полной спелости, и машинист Хрен Иванович, куда же без него.

А мы с Анной будем сидеть на разных концах скамейки и ждать у неба погоды.

Что там еще?

Очень удачно, что октябрьской порой активность всякой живой мелюзги падает до нуля. Ни стрекоз над водой, ни муравьев в траве, ни комаров. Даже птиц что-то не видать, не слыхать... Ну да оно и к лучшему.

Есть громадный соблазн перебрать еще несколько звеньев цепи — чтобы увидеть своими глазами, как из ничего возникает нечто, как вдруг нарождается катер фирмы «Crownline» там, где его не было.

Но я его преодолеваю.

Не то чтобы я окончательно изжил старинный свой грех любознательности. Из совершенно прагматических соображений: в точке появления катера могло состояться слишком много микрособытий, которые я не сумел бы учесть. Возможно, количество их измерялось бы теми же октиллионами, с какими мне приходилось иметь дело при проницании.

Ну что ж... в общем и целом...

Вот и еще одна новая реальность родилась. А старая покатила себе дальше, в неизвестность и недоступность, и никто никогда не узнает, чем в ней все закончилось. Ну, наверное, примерно тем же, что и здесь во благовременьи закончится.

А вот есть ли в ней я? Уникален ли я в каждой отдельно взятой реальности? Или все же во всем пространстве реальностей? Это вопрос всех вопросов.

— А вы-то чего?!

— Сейчас, идем, — откликнулся я, резво поднимаясь со скамейки.

Анна смотрела на меня, совсем опешив.

Но откуда ей было знать о моих сомнениях, колебаниях, и уж наипаче о манипуляциях с цепью событий? Она что же — помнила события прежней реальности? Я давно подозревал, что все эти разговоры о «дежа вю» возникли не на пустом месте... но сейчас был не самый подходящий момент для углубленных исследований этой темы.

Мгновением позже я вприпрыжку спускался по береговому откосу к мосткам, возле которых взревывала мотором моя плавучая мышеловка. Любопытно, что чувствует мышеловка, когда в нее попадает тигр — пускай даже в самом благостном расположении духа?

Мне не нужно было оборачиваться, чтобы знать: Анна следует за мной, как... гм... как утенок за существом, которого назначил себе в мамы.

И вот мы уже плывем.

Следует отметить, что на берегу было значительно комфортнее. От воды тянуло ледяной сыростью, которая с уверенностью старой проститутки заползала глубоко под одежду, да вдобавок еще и воняло тухлятиной. Анна как бы невзначай довольно плотно прижалась к моему плечу. И я не отстранился, как сделал бы при иных обстоятельствах.

Спустя небольшое время обнаружилось, что на палубе молчу только я.

— ...к теще вот поехал, — повествовал Колонель, вольготно развалясь на полдиванчика. — Тестя у меня давно нет, а теща пока наблюдается.

— К теще, значится, на блины, — бледно ухмыляясь, заметил картежник в просторной клетчатой кепке, из-под которой по обе стороны худого, по-лошажьему вытянутого лица нисходили к двухдневной серой щетине неухоженные бакенбарды. Он сутулился, стягивал ворот облезлого кожаного пальто, подкашливал, и вообще не выглядел совершенно здоровым. Что с полным основанием позволило мне мысленно именовать его Астеником.

— Что блины! Ее коронное яство — шаньги. Это, я вам доложу, да... Сейчас таких не пекут, разве что где-нибудь еще в глухих деревнях сохранились мастерицы. Я-то рассчитывал, что она свое искусство дочери передаст, то есть жене моей. Не вышло — жена все больше на траву напирала, на всякую растительность. Голубцы там, брокколи-шмокколи... А сейчас остались мы с тещей вдвоем на этом свете. Я и подумал: черта ли мне в этом городе? Какая разница, где дурью маяться? А так хоть шанег тещиных попробовать, напоследок-то.

— Ждет она тебя, что ни день на дорогу ходит выглядывать, — снова съязвил Астеник. — Уж печь затопила, тесто завела!

— Может быть, и не ждет, — согласился Колонель. — А я вот все равно еду. Можно сказать, плыву.

— Хорошо, когда у человека есть цель, — промолвил третий картежник, в низко надвинутом капюшоне стеганой куртки, под которым маячил роскошный семитский нос, да поблескивали очки. — Шанег, там, пожрать перед смертью... А у меня нет никакой цели. И даже знакомых на том берегу, куда плывем, нет никого. Все по эту сторону реки остались. Если по правде, я не знаю, куда и стремлюсь. Так и этак, негде укрыться. А вот однако же снялся с места, двинулся в путь. Страшно, наверное, стало сидеть сиднем и ждать чего-то.

— От перемены мест результат не меняется, — ввернул Астеник.

— К ляду результат, — сказал Носатый. — Это же как в сексе: результат ничто, процесс — все!

— Ну не скажи, — возразил Колонель. — Иной раз такой от этого получается результат, что просто диву дашься...

— Неожиданный, — осклабился Астеник.

— И такое случается, — солидно покивал Колонель.

— Да я не о том, — отмахнулся Носатый. — В дороге как-то проще... мысли из головы выветриваются, некогда отвлекаться на пустые страхи.

— Думаешь, пустые? — спросил Астеник.

— В движении, в пути многое кажется пустым. Даже начинаешь на что-то надеяться. А вдруг рассосется? Ведь всякое уже бывало... Вдруг что-нибудь придумают, и все переменится к лучшему и станет на свои места?!

— Не знаю, — сказал Колонель с сомнением. — Сколько себя помню, если что и меняется, так только к худшему. А если что и придумают — ну, там, открытие какое... или закон издадут... — то ежу понятно, что человек десять, максимум полсотни на этом неслабо поднимутся, а всем остальным будет только хуже и меньше денег.

— Какие еще деньги, — проворчал Носатый. — Кому сейчас нужны деньги! Я вот уезжал из этого вашего Нахратова... сам-то я из Лимбова... гляжу — на привокзальной площади стоит кавказец и фруктами торгует.