– Лишних вопросов задавать не стоит. К чему, если прекрасно известно, что она жила у вас больше месяца? Вот только… А где же Эрнст? При обыске мы не нашли никаких следов присутствия в вашей квартире третьего человека…

– Третий так и не появился, – сказал Липиньский. – Все произошло в тот день, когда немцы ушли из города. Я ранним утром, когда услышал шум на улице и вышел на балкон, понял, что к чему. В Гражданскую, особенно в восемнадцатом, когда власти калейдоскопически сменяли друг друга, да и в сорок первом, я наблюдал то же самое. Разве что на этот раз все бежали на запад. Немецкие машины, их повозки, нагруженные разным скарбом телеги, проходившие быстрым шагом солдаты и полицейские – эти бежали… Никого не было на улицах, кроме немцев и тех, кто намеревался с ними уйти. Летали самолеты, но город не бомбили – только тракт. Грохотали пушки, все ближе и ближе. Я не пошел в аптеку, как и в прошлых подобных случаях, ясно было, что посетителей не будет, все сидят по домам. Смотрел на это и надеялся, что Кольвейс все же не объявится. Зря надеялся… Они пришли сразу после полудня, Оксана в платьице, только в другом, Кольвейс в штатском. Только на сей раз он был одет иначе. В прошлый раз – очень добротно, элегантно, а сейчас его можно было принять за обыкновенного горожанина, никак не связанного с немцами. Кольвейс принес ее чемоданчик. Я настолько растерялся, что спросил: «А где Эрнст?» Кольвейс сказал, что он больше не придет – чему я был только рад. Оксана мне показалась какой-то подавленной, а в первый раз была веселая… Кольвейс еще раз мне напомнил, чтобы не вздумал «фокусничать», и ушел. Больше я его не видел…

Все сходится, отметил я. Кольвейс схоронил где-то архив, взял одну из четырех легковушек школы и повез Оксану к аптекарю. Не без мастерства слинял в последний момент, когда немцы драпали, а наши еще не пришли, и горожане сидели по домам. Они должны были уже знать, что Гильферинг погиб – то-то Оксана и выглядела подавленной, лишилась сердечного друга и покровителя, все же годочков ей не так уж много, надо полагать, неуютно было остаться в одиночестве у аптекаря, в городе, который вот-вот займут наши…

– Ну и как она себя вела, когда жила у вас? – спросил я. – Как вы, можно так выразиться, сосуществовали?

Меня и в самом деле всерьез интересовала ее жизнь в Косачах – это могло дать кое-какой ключик к Кольвейсу.

– Вы знаете, пожаловаться не на что, – пожал плечами Липиньский. – Занятно, но в некоторых отношениях мне жилось даже чуточку лучше. У нее, несомненно, были советские деньги, и немало – очень быстро она стала ходить по воскресеньям на базар, покупала продукты, которых я с моим невеликим жалованьем не мог себе позволить, а если мог, то очень мало. Взяла на себя готовку, уборку. Через несколько дней я ее оформил продавщицей в аптеку – исключительно по собственной инициативе, мне и в самом деле трудновато было управляться со всем одному. Она согласилась легко. Первое время я боялся, что к ней станут приходить всякие… не знаю, как их назвать – шпионы, тайные агенты. Я ведь уже не сомневался, что она осталась в Косачах не просто так, а с каким-то тайным поручением. Но потом стал в этом сомневаться. К ней никто не приходил, и она все свободное время сидела дома, никуда не выходила. В аптеке с ней часто заговаривали молодые офицеры, приглашали на свидание, но она никогда не соглашалась, хотя кокетничала, как мне показалось, с удовольствием. Только по воскресеньям ходила в кино, регулярно, и после сеанса – я ведь видел афиши, знал время – никогда не задерживалась, вела себя как примерная старшеклассница. Разговаривали мы мало, главным образом о бытовых пустяках…

Вот он, ключик, подумал я. Кино по воскресеньям. Если она встречалась с Кольвейсом, проще всего это делать в кинотеатре, одном из излюбленных мест встречи тайных агентов. Там очень удобно незаметно для окружающих обмениваться записочками, а то и парой фраз шепотом…

Больше, собственно, расспрашивать его было и не о чем, главное я услышал. Кивнул Новицкому, и он вышел. Чтобы как-то убить время, я с серьезным видом расспрашивал Липиньского о сущих пустяках – пользовалась ли Татьяна-Оксана-Эльза косметикой, часто ли меняла наряды, курила ли. Он прилежно отвечал. Оказалось, она неплохо играла в шахматы, и аптекарю было с кем посидеть за клетчатой доской, кроме Бареи.

Новицкий справился за каких-то десять минут, с присущим ему мастерством уместил все, что говорил Липиньский, в семь страничек протокола, который сам же и отпечатал. Рассказ Липиньского о его романтической любви и злом разлучнике занял полстранички казенных фраз, так же обстояло и с остальными эпизодами, разве что встрече Кольвейса с аптекарем и поведению Оксаны было уделено гораздо больше внимания, но и это излагалось сухоканцелярскими оборотами. Как всегда, с протоколами допроса и бывает. Положительно, медаль «За боевые заслуги» Новицкий носил не зря…

Когда он ушел, дал протокол Липиньскому прочитать, предупредил, что он имеет право что-то изменить или добавить. Он такого желания не выразил, только удивленно сказал, подняв брови:

– Вот не подумал бы, что можно все так изложить, кратко и очень казенно…

Ну, что взять с человека, которого на старости лет впервые допрашивали под протокол? Я дал ему расписаться.

– И что теперь? – спросил он напряженно.

– Отправляйтесь домой, – пожал я плечами. – Или, вернее, в аптеку – рабочий день в разгаре, а время еще и к полудню не подошло. – Увидев на его лице недоверие и тревогу, усмехнулся: – Не усматривайте в этом, пан Липиньский, очередного коварства ЧК. Просто я не вижу оснований вас арестовывать и сомневаюсь, что такие основания появятся.

– А что… говорит Оксана? – осторожно спросил он.

– Ничего, что противоречило бы вашим показаниям, – сказал я.

Ему не было никакой надобности знать, что Оксана уже никогда и никому ничего не расскажет. Пусть думает, что она жива и в любой момент сможет прокомментировать его показания…

– А… Кольвейс? – спросил он, видимо, окончательно расхрабрившись.

– Вот с Кольвейсом сложнее… – сказал я со значительным видом.

И ведь, если подумать, нисколечко не кривил душой! С Кольвейсом и в самом деле все чертовски сложно, но аптекарь тут ничем помочь не в состоянии…

Когда он (как многие в его положении, получившие свободу после того, как могли ожидать худшего) покинул мой