Баронесса отодвинула стул, собираясь встать.

– Останься, – удержал ее барон. Он слушал Галля, но думать мог только о том пламени, которое через несколько часов охватит Калумби. Как сказать об этом Эстеле?

– Отпустите меня в Канудос, – повторил Галль.

– Но почему вы так настаиваете? – воскликнула баронесса. – Ведь они убьют вас как врага! Не вы ли говорили, что вы атеист и анархист? Что вам в Канудосе?

– У нас с ними очень много общего, хоть они этого и не знают, – ответил Галль и, помолчав, добавил: – Отпускаете?

Барон, не притворяясь, а в самом деле почти не слыша его, сказал жене по-португальски:

– Нам нужно уехать, Эстела. Они собираются сжечь Калумби. Ничего другого нам не остается. Оборонять фазенду не с кем, а отдавать за нее жизнь– глупо.

Он увидел, что жена застыла на месте, потом побледнела, закусила губу, и, испугавшись, что она лишится чувств, повернулся к Галлю:

– Вы понимаете, что нам с женой предстоит решить серьезный вопрос. Ступайте к себе, мы поговорим позднее.

Галль подчинился беспрекословно. Хозяева некоторое время сидели молча; Эстела ждала. Барон передал ей свой разговор с Меченым. Он заметил, что она изо всех сил старается сохранить спокойствие, но это ей плохо удается: лицо ее мгновенно осунулось, она дрожала всем телом. Барон всегда относился к своей жене с нежнейшей любовью, а в подобные минуты неизменно изумлялся: она никогда не выказывала слабости; у этой изящной, нарядной, хрупкой женщины был твердый характер. Барон подумал, что и на этот раз найдет в ней опору. Он объяснил, что взять с собой ничего не удастся и потому самое ценное надо упаковать и спрятать в укромном месте, а еще лучше-раздать слугам и пеонам.

– И ничего нельзя сделать? – проговорила баронесса, еле слышно, точно боялась, что враги уже рядом.

Барон только покачал головой: «нет».

– В сущности, они ничего не имеют против нас. Они желают уничтожить Сатану и дать земле роздых. Спорить с ними без толку. – Он передернул плечами и, почувствовав, что им овладевает волнение, решил прекратить разговор:-Уедем завтра в полдень. К этому времени истекает срок, который они мне дали.

Эстела кивнула. Черты ее лица заострились, на лбу прорезалась морщинка, зубы слегка постукивали.

– Что ж, нам придется работать всю ночь, – сказала она, поднимаясь.

Барон глядел ей вслед, зная, что она немедленно расскажет обо всем Себастьяне. Вызвав к себе Аристарко, он отдал распоряжения насчет предстоящего отъезда, а потом заперся у себя в кабинете и долго рвал в клочки бумаги, тетради, карты. То, что он собирался взять с собой, уместилось в два чемодана. Направляясь в комнату, отведенную Галлю, он увидел, что жена и Себастьяна уже взялись за дело; весь дом был охвачен лихорадочной предотъездной суетой: бледные, испуганные лакеи и горничные сновали взад-вперед, собирая и упаковывая вещи, носили корзины, ящики, баулы, тревожно перешептывались. Барон без стука вошел к шотландцу. Галль сидел у ночного столика и что-то писал. Услышав шаги, он, не выпуская из пальцев перо, вопрошающе вскинул глаза на барона.

– Я знаю, что отпускать вас-чистейшее безумие, – с улыбкой проговорил барон, но улыбка эта была больше похожа на болезненную гримасу. – Вас следовало бы отвезти в Салвадор, а потом в Рио, как было сделано с вашими волосами, с трупом мнимого агента, с этими проклятыми ружьями…

Он не договорил, словно внезапно обессилев.

– Не обманывайте себя, – сказал Галилео. Барон стоял к нему так близко, что колени их соприкасались. – Я все равно не помог бы вам ни в чем, вам не удалось бы меня использовать. Мы с вами-в состоянии войны, тут годится любое оружие.

В его голосе не было враждебности, и барон увидел его как будто издали: ничтожный, безобидный, нелепый чудак стоял перед ним.

– Любое оружие… – пробормотал он. – Да, этими словами можно определить время, в которое нам довелось жить, и наступающий век. Теперь меня не удивляет, что эти безумцы уверены в близком конце света.

На лице Галля появилось выражение такой муки, что барон внезапно пожалел его. Он даже не представляет, как далеки от яви его мечты. «А кончится тем, что издохнет как пес, никем не понятый и ничего не понимающий. Он-то думает, что умрет героем, а его ждет участь, которой он так боится, – дурацкая, бессмысленная смерть». Весь мир в эту минуту показался барону жертвой чудовищного и непоправимого недоразумения.

– Вы свободны, – произнес он. – Я даю вам проводника, хотя и сомневаюсь, что вы доберетесь до Канудоса.

Глаза Галля вспыхнули от радости, он невнятно поблагодарил.

– Сам не знаю, почему я отпускаю вас, – сказал барон. – Должно быть, у меня слабость к идеалистам, хотя я их терпеть не могу. Впрочем, к вам я испытываю некоторую симпатию: вы-человек конченый, помочь вам нельзя. Ваша смерть будет итогом и результатом ваших заблуждений.

Но Галль уже не слушал его. Он собрал листки, лежавшие на ночном столике, и протянул их барону.

– Я пытался определить для себя, что же я такое. – Глаза его горели, щеки пылали, руки тряслись. – Не вам бы оставлять это, но никого другого тут нет. Прочтите, а потом перешлите, пожалуйста, вот по этому адресу, в Лион. Я буду вам очень благодарен. Эту газету издают мои друзья. Не знаю, впрочем, продолжает ли она выходить. – Он замолчал, смутившись. – Когда мне можно будет уйти?

– Хоть сейчас, – ответил барон. – Полагаю, что нет нужды напоминать вам, как вы рискуете? Скорей всего, вас схватят солдаты полковника Сезара, а уж он покончит с вами в любом случае.

– Вы сами сказали, что мертвецов не убивают, – возразил Галль. – Припомните-ка: ведь я уже был убит в Ипупиаре…

Разъезд, посланный на поиски воды, трусил по бесконечной песчаной равнине, с надеждой вглядываясь в уже близкие заросли кустарника; лишь подслеповатый репортер не разделяет чувств своих спутников, еще в лагере он подумал: «Зря едем, без толку», но вслух не произнес ни слова: никто не догадывается, что с тех пор, как урезали рацион, им владеет самое беспросветное отчаяние. У него хроническое отсутствие аппетита, и от голода он не страдает, а вот жажду переносит с трудом: то и дело посматривает на часы, нетерпеливо ожидая той минуты, когда можно будет глотнуть из фляги, он сам составил себе расписание и старается не нарушать его. Как странно, что он, едва держась в седле, вызвался сопровождать разъезд: эта прогулочка верхом лишит его последних сил, и пить захочется еще больше. Но, останься репортер в лагере, он начал бы томиться, места бы себе не нашел от тоски-здесь по крайней мере надо стараться не упасть с лошади, и это отвлекает. Солдаты потешаются над его очками, странным нарядом, его пюпитром и чернильницей, но репортер кротко сносит все насмешки.

Впереди показывается колодец, но по хмурому виду проводника репортер догадывается, что и его засыпали мятежники. Так и есть: спешившиеся солдаты толпятся у закраины с котелками и баклажками, но железо скрежещет о камни, и репортер видит горькое разочарование на лицах своих спутников. Что он здесь делает? Почему он здесь, а не в своей захламленной салвадорской квартирке, где было так славно сидеть над грудами книг, покуривая опиум и чувствуя, как от каждой затяжки нисходят мир и покой?