Но я, ясен пень, молчу, прячу глаза да скалюсь приветливо, как японский турист. Только фотокамерой не щелкаю, благо отщелкал уже, кажется, свою норму, забыто.

Франк видит, что толку от меня – чуть, и снова обращается к Маше.

– Ты-то хоть понимаешь, о чем я толкую?

– Да… Наверное. Мне не раз казалось, будто я делаю что-то не то. При этом все хорошо, все в порядке, все получается, мною довольны, меня хвалят, я – лучше всех… а все равно – не то! Но бывало и так, что мне грустно, и все валится из рук, и хочется спать по двадцать часов в сутки, потому что бодрствование не сулит особых радостей, но при этом на сердце легко и покойно, в глубине души я знаю: все правильно, все идет по плану, так и надо.

– И сейчас ты испытываешь сходное чувство, – не спрашивает, а утверждает старик.

– Да, – Маша адресует мне восхищенный взгляд. – Как же славно, что ты меня сюда привел!

Я по-прежнему ничего не понимаю, но на всякий случай радуюсь. Выходит, и правда хорошо, что я позвал ее с собой. Значит, все путем. Просто замечательно.

Но мне почему-то не только радостно, но и страшно. Я спокоен и готов ко всему, а ладони холодные, влажные. Пальцы дрожат. У меня храброе сердце и противные трусливые лапки. Так бывает.

– Там, – Франк небрежно указывает ей на дверь, – ты встретишь еще немало старых друзей. Лучшие из твоих воспоминаний бродят по этому дому, прочим же сюда дорога заказана. Ступай к гостям, они тебя ждут.

– А как же?.. – Маша обнимает меня за плечи и выразительно смотрит на старика. Поскольку тот хранит молчание, она торопливо добавляет: – Мы ведь вместе пришли.

– Ну разумеется, вы пришли сюда вместе. Иначе и быть не могло, – ласково подтверждает Франк. – Но нам с Максом предстоит еще один разговор, долгий, смешной и страшный. И не для твоих ушек. До сегодняшнего дня он не знал о тебе ничего, а ты о нем – почти все; теперь же будет наоборот. В этом доме ты – как на ладони, а у него полным-полно тайн. Куда больше, чем он готов хранить.

– Ладно, – легко соглашается Маша. – Секретничайте, святое дело.

Она встает и выходит из комнаты. Я так и не успел ее удержать; впрочем, сейчас я бы и не смог, пожалуй. Мы с Франком остаемся наедине, и я не знаю, хорошая ли это новость.

…в «Гатах», приписываемых Заратуштре, сохранилась молитва-сетование, обращенная к Ахурамазде, – «Куда бежать?».

– С нею все будет в порядке? – строго спрашиваю старика.

Тот хохочет.

– С Машей-то? Ни в коем случае. С нею все будет в хаосе, это я тебе обещаю… Да не корчи ты рожу свирепую! Шучу я, шучу. В этом доме, знаешь ли, слово «порядок» считается непристойным, только и всего.

Тоже мне Принц Хаоса выискался…

– Но ее никто не обидит? – уточняю, не желая ввязываться в амберскую дискуссию о Хаосе и Порядке прежде, чем с моего сердца будет убран сей тяжкий валун.

– Машу непросто обидеть, уж поверь мне на слово, – Франк наконец серьезен. – К тому же она в этом доме, можно сказать, «своя». Ее здесь ждали. Тебя, впрочем, тоже. Но теперь я вижу, что тебя ждали напрасно.

– Почему? – спрашиваю, чувствуя, как поднимается к горлу тошнотворная волна паники. – Я ведь здесь.

– Здесь-то здесь… Здесь, да не весь. Весь где-то есть, да только не здесь, – Франк говорит нараспев, в точности как старушка из давешнего зачарованного сада. Словно хочет меня убаюкать.

Да только я не готов убаюкиваться. Моя девушка ушла одна, отправилась без меня бродить по этому странному дому, а я зачем-то остался наедине с лукавым оборотнем, меняющим облики проворнее, чем иной человек – выражение лица. Почему остался – непонятно, но уж, по крайней мере, не для того, чтобы спать и видеть сны. Нет уж!

– Не нужно меня гипнотизировать, – говорю сердито. – Давайте как-нибудь без авангардной поэзии обойдемся, ладно? У меня мышление конкретное, как у собаки, меня даже трава не вставляет; со мною следует говорить короткими простыми фразами, как с клиническим идиотом. В противном случае я ничего не пойму. И буду бегать по вашим коридорам, Машу искать. Орать буду: «Поехали домой, мне тут страшно!» И какими глазами станут смотреть на вас ваши гости, после такого-то концерта?

– Ну, положим, гости мои ничего не услышат. И до Маши ты вряд ли докричишься. А побегать – что ж, можешь и побегать, если захочется. Все можно, ничего не возбраняется, но и польза практическая от детских выходок не гарантируется.

Франк смотрит на меня пристально, не мигая. В его глазах я не нахожу ни сочувствия, ни злорадства, ни насмешки; строго говоря, у его глаз вообще нет выражения. Зрачки чернеют, как проруби в светлых ледяных озерцах, – вот и весь пейзаж. Не взгляд, а лишь искусная его имитация. И все же я откуда-то знаю, что Франк на моей стороне. Что нет во всем мире существа, которое могло бы отнестись ко мне с бóльшим интересом и пониманием, чем этот незнакомец. И не его вина, если мой встревоженный разум спешно возводит меж нами стену отчуждения и недоверия, ледяной фундамент которой, впрочем, тут же тает от дружеской улыбки старого хитреца.

– Идем, – покровительственно говорит Франк. – Для начала я покажу тебе дом; вернее, ту его часть, которая захочет тебе открыться. Видишь ли, дом этот – единственный в своем роде, поскольку построен на заброшенном пустыре между мирами, на перекрестке судеб, на границе сбывшегося и несбывшегося. Осмотреть его за один прием до сих пор никому не удавалось. Добро пожаловать!

Ныряю за ним в длинный полутемный коридор. Потолка здесь то ли вовсе нет, то ли он прозрачен, как в теплице: где-то высоко над нашими головами мигают бледные звезды. Однако стены имеются, и пол деревянный, скрипучий, как и положено в таком старом доме. Нервно оглядываюсь в поисках выхода на улицу. Чтобы знать, куда бежать в случае чего. Но глаза мои еще не привыкли к темноте, и поэтому никаких дверей, кроме той, из которой мы только что вышли, я не вижу. То есть я надеюсь, что именно поэтому.

Мне хочется так думать.

По представлениям причерноморских адыгов, Зекуатха все время куда-нибудь едет.

– А выйти-то отсюда можно? – спрашиваю наконец.

– И выйти можно, отчего же нет? Если уж ты смог войти, значит, и выйдешь благополучно, дурное дело нехитрое… Но на твоем месте я бы задал другой, более актуальный вопрос: можно ли здесь остаться? Ты пока не знаешь, но однажды вспомнишь, что стремился сюда всю жизнь, с того момента, когда издал первый свой вопль в комнате с низким потолком, кафельным полом и серыми стенами. Именно так выглядело родильное отделение в больнице, куда привезли твою маму. И оно тебе, смею заверить, очень не понравилось. Возможно, когда-нибудь тебе удастся восстановить в памяти сей драматический эпизод, и ты со мною согласишься. А возможно, у тебя ничего не выйдет, и тогда ты волен думать, будто я просто морочил тебе голову…