— На улице, — заметил Муньос, — полным-полно светловолосых женщин.

— В плащах и темных очках? — возразила Хулия. — Это могла быть Лола Бельмонте. Я в это время была у дона Мануэля, и ни ее, ни ее мужа дома не было.

— Нет-нет, — почти перебил ее Муньос. — В полдень вы уже были у меня, в шахматном клубе. Мы бродили по улицам около часа, а к вам пришли в час или чуть позже. — Он посмотрел на Сесара, и тот ответил ему понимающим взглядом, что не укрылось от внимания Хулии. — Если убийца ждал вас, то, видя, что вы не возвращаетесь, он был вынужден изменить свой план. Так что он взял картину и ушел. Может быть, это спасло вам жизнь.

— Почему он убил Менчу?

— Возможно, он не ожидал встретить ее там и просто убрал нежелательную свидетельницу. Может, он и не собирался съедать ладью черной королевой… Не исключено, что это просто блестящая импровизация.

Сесар негодующе поднял бровь.

— Ну знаете ли, дорогой мой, по-моему, «блестящая» — это уж слишком.

— Называйте, как вам угодно. Изменить тактику прямо по ходу дела, применить вариант, более соответствующий ситуации, и оставить рядом с телом карточку с записью предлагаемых ходов… — Шахматист помедлил, обдумывая сказанное. — Я успел взглянуть на нее. Надпись сделана не от руки, а напечатана на пишущей машинке — на «Оливетти» Хулии, как сказал Фейхоо. И никаких отпечатков пальцев. Тот, кто сделал это, действовал спокойно, но быстро и четко. Как часы.

На мгновение девушке вспомнилось, каким был Муньос несколько часов назад, когда они ожидали прихода полиции. Ни к чему не прикасаясь, ничего не говоря, он опустился на колени возле тела Менчу и принялся рассматривать визитную карточку убийцы так же внимательно и бесстрастно, как смотрел на шахматную доску в своем клубе имени Капабланки.

— Все-таки не понимаю, зачем Менчу открыла дверь…

— Она подумала, что это Макс, — предположил Сесар.

— Нет, — возразил Муньос. — У Макса был ключ — тот самый, который мы нашли на полу, войдя в квартиру. Она знала, что это не Макс.

Сесар вздохнул, вертя на пальце перстень с топазом.

— Меня не удивляет, что полиция так вцепилась в Макса, — сказал он, хмурясь. — Просто больше уже некого подозревать. Если так пойдет и дальше, скоро некого будет и убивать… А если сеньор Муньос будет продолжать строго руководствоваться своими дедуктивными системами, знаете, что получится?.. Вы представляете себе? Вы, дражайший мой, стоите в окружении трупов, как в последнем действии «Гамлета», и приходите к неизбежному выводу: «Я — единственный, кто остался в живых, следовательно, по логике вещей, если исключить невозможное, то есть всех этих покойников, то убийца — это я…» И сдаетесь полиции.

— Это еще не аксиома, — заметил Муньос. Сесар неодобрительно взглянул на него.

— Что убийца — это вы?.. Прошу прощения, дорогой друг, но этот разговор приобретает опасное сходство с диалогом двух пациентов сумасшедшего дома. У меня и в мыслях не было возводить на вас…

— Я не это имел в виду. — Шахматист рассматривал свои руки, лежавшие на столе по обе стороны пустой чашечки из-под кофе. — Я говорю о том, о чем вы упомянули минуту назад: что больше уже некого подозревать.

— Только не говорите мне, — недоверчиво пробормотала Хулия, — что у вас есть свои соображения на этот счет.

Муньос поднял глаза и взглянул прямо в глаза Хулии. Потом негромко прищелкнул языком и склонил голову набок.

— Возможно, — ответил он.

Хулия горячо принялась выпытывать у него, в чем дело, но ни ей, ни Сесару не удалось вытянуть из шахматиста ни слова. Он сидел с отсутствующим видом, уставившись на поверхность стола между неподвижными кистями лежащих на нем рук, как будто видя в разводах мрамора таинственные движения воображаемых фигур. Временами по его губам пробегала, как тень, смутная улыбка, за которой он всегда скрывался, когда не желал выходить на контакт с внешним миром.

…В огненном просвете он увидел что-то нестерпимо страшное, он понял ужас шахматных бездн…

В. Набоков

— Разумеется, — сказал Пако Монтегрифо, — это прискорбное событие никоим образом не повлияет на нашу договоренность с вами.

— Благодарю вас.

— Совершенно не за что. Мы знаем, что вы не имеете никакого отношения к случившемуся.

Директор «Клэймора» нанес визит Хулии в ее мастерской в музее Прадо, воспользовавшись — как он пояснил, неожиданно появившись там, — назначенной встречей с директором музея по поводу приобретения картины Сурбарана, предложенной его фирме. Он застал девушку за работой: Хулия как раз вводила порцию клеящего состава, приготовленного на основе костного клея и меда, под пузырь отслоившейся краски на триптихе Дуччо ди Буонинсеньи. Оторваться от дела в этот момент она не могла, поэтому лишь торопливо кивнула Монтегрифо в знак приветствия и продолжала плавным нажимом пальца выдавливать содержимое шприца. Аукционист, казалось, был весьма рад тому, что застал ее врасплох, — как выразился он сам, сопровождая свои слова ослепительнейшей улыбкой; он присел на один из столов, закурил сигарету и принялся наблюдать за девушкой.

Хулия, чувствуя себя неловко под его внимательным взглядом, постаралась закончить поскорее. Прикрыв обработанный участок куском вощеной бумаги, она положила сверху мешочек с песком, следя за тем, чтобы он плотно прилегал к поверхности картины. Потом, вытерев руки об испачканный разноцветными пятнами краски халат, взяла из пепельницы еще дымившуюся сигарету, успевшую наполовину обратиться в пепел.

— Просто чудо, — сказал Монтегрифо, кивком указывая на картину. — Начало четырнадцатого века, не так ли? Маэстро ди Буонинсеньи, если не ошибаюсь.

— Да. Музей приобрел этот триптих несколько месяцев назад. — Хулия критическим взглядом окинула свою работу. — У меня были кое-какие проблемы с золотой стружкой, которой отделан плащ Богородицы: местами она отлетела.

Монтегрифо наклонился над триптихом, изучая его с пристальным вниманием профессионала.

— В любом случае вы великолепно справились с работой, — заключил он, закончив осмотр. — Впрочем, как всегда.

— Спасибо.

Аукционист бросил на Хулию взгляд, исполненный грустной симпатии.

— Хотя, конечно, — проговорил он, — его не сравнить с нашей дорогой фламандской доской…

— Да, разумеется. При всем, моем уважении к Дуччо.

Они обменялись улыбкой. Монтегрифо коснулся кончиками пальцев прямо-таки сияющих белизной манжет рубашки, удостоверяясь, что они выступают из-под рукавов темно-синего двубортного пиджака ровно на три сантиметра: именно на столько, сколько необходимо, чтобы должным образом просматривались золотые запонки с инициалами владельца. Остальное его облачение составляли серые, безукоризненно заутюженные брюки и начищенные до зеркального блеска — несмотря на дождливую погоду — черные итальянские ботинки.