это дряхлое страшилище – едва ли сыщется еще одно такое! (Разве что «истина»; вот вопрос для философов.) Нет, мы не любим человечество, но вместе с тем в нас уже давно так мало «немецкого» духа в том обычном расхожем смысле, какой вкладывается нынче в слово «немецкий», чтобы поддерживать национализм и расовую ненависть, чтобы испытывать радость от того национального зуда, который, как зараза, отравляет сердца и кровь народов Европы, из-за чего они ныне отгораживаются друг от друга, возводя по границам что-то вроде карантинных заслонов. Для этого мы слишком независимы, слишком злы, слишком избалованы, да к тому же слишком ученые, слишком много повидавшие на своем веку: нам гораздо больше нравится жить в горах, в стороне, «несвоевременно», в ушедших или грядущих веках, дабы не поддаться той глухой ярости, которая неизбежно охватила бы нас, если бы мы обрекли себя на созерцание той политики, что истощает немецкий дух, возбуждая в нем тщеславие, да к тому же удивляет своей мелочностью: не для того ли, чтобы сохранить от стремительного разрушения свое творение, она поместила его туда, где схлестываются два потока смертельной ненависти? Не оттого ли она стремится увековечить партикуляризм Европы?.. Мы, безродные, не объединены единой расой или происхождением, мы слишком уж неоднородны, мы «люди современные», и потому нас мало привлекает участие в том фальшивом расовом самолюбовании и в том безудержном разгуле низменных страстей, который ныне в Германии бесстыдно выдает себя за воплощение немецкого духа и который всяким народом, обладающим «чувством истории», воспринимается как нечто дважды лживое и непристойное. Одним словом – и это слово чести! – мы истинные европейцы, наследники Европы, мы богачи, обладающие бесценными сокровищами, но не избавленные от бесчисленных долгов, богатые наследники тысячелетий европейского духа: обязанные своим богатством тому, что выросли из христианства и превратились в его врагов, и вот потому, что мы вышли из него, потому, что наши предки христиане с такой неистовою истовостью веровали в христианство, жертвуя всем во имя этой веры – всем нажитым добром, и жизнью, славой, почестями и своим отечеством, – мы поступаем так же. Но во имя чего? Во имя нашего неверия? Во имя всякого неверия? Нет, уж вы-то это знаете, любезные друзья! Живущие в нас «да» сильнее всех «нет» и «может быть», которыми отравлены вы и ваше время; и если вы, вечные переселенцы, тянетесь к морю, то гонит вас – вера!

378

И снова станем чистыми. Мы, обладающие бесценными сокровищами духа и щедро оделяющие всех, мы открыты, как тот колодец, что стоит на обочине дороги, и никому не можем помешать черпать из нас; к сожалению, мы не умеем сопротивляться, как бы нам этого ни хотелось, мы никакими силами не можем воспрепятствовать тому, чтобы нас не превращали в грязь и муть, чтобы время не бросало в нас все отжившее, «безвременно ушедшее», а обитающие в нем птицы – свои испражнения, мальчишки – свой хлам, усталый путник, присевший отдохнуть подле нас, – свои большие и малые печали. Но мы поступим так, как уже не раз поступали: мы примем все эти отбросы в себя, отправим их поглубже, на глубину – ведь мы глубокие, мы помним, – и снова станем чистыми…

379

Реплика дурака. Книга эта написана не мизантропом: человеконенавистничество обходится нынче слишком дорого. Для того чтобы ненавидеть так, как ненавидели раньше, с мрачной угрюмостью Тимона, безоглядно, безудержно, от всей души, со всею любовью ненависти – для этого следовало бы отказаться от презрения: а сколько удовольствия, сколько терпения и даже благодати дарует нам именно наше презрение! К тому же благодаря ему мы становимся как бы «богоизбранными»: утонченное презрение – это наша страсть, наша привилегия, наше искусство и даже, быть может, добродетель, – мы, самые современные из современников!.. Ненависть же как раз наоборот – уравнивает, противопоставляет, в ненависти есть почтение, и, наконец, в ненависти есть страх, большая, значительная доля страха. А мы бесстрашны, мы, превосходящие духом всех людей нынешней эпохи, мы достаточно хорошо осознаем собственное превосходство, чтобы именно благодаря своей духовности жить, не испытывая ни малейшего страха по отношению к этой эпохе. Едва ли нам грозит смертная казнь, тюрьма и ссылка; пожалуй даже, никто не станет запрещать или сжигать наши книги. Эта эпоха любит ум, она любит нас, мы ей нужны, даже если нам пришлось бы дать понять ей, что мы художники презрения; что всякое общение с людьми повергает нас в ужас; что мы со всею нашей мягкостью, смиренностью, человеколюбием, вежливостью ничего не можем поделать со своим собственным носом, который на дух не переносит ближних; что мы тем больше любим природу, чем меньше в ней ощущается вмешательство человека; что мы любим искусство, если оно становится бегством художника от людей, насмешкой над людьми, насмешкой художника над самим собой…

380

Советы «странника». Чтобы иметь возможность взглянуть на нашу европейскую мораль со стороны, чтобы сравнить ее со всеми прочими моралями прошлого и будущего, нужно сделать то же, что делает обычно странник, который хочет определить, сколь высоки башни того или иного города: для этого он выходит за пределы города. Во избежание превращения «мыслей о моральных предрассудках» в предрассудки о предрассудках, необходимо точно так же выйти за пределы морали, стать по ту сторону добра и зла, туда, куда нужно взбираться, карабкаться, взлетать, – в данном случае это означает стать по ту сторону нашего добра и зла, освободиться от всего того, что именуется Европой, понимаемой здесь как совокупность директивных ценностей, которые вошли уже в нашу плоть и кровь. И пусть само желание выйти за пределы, возвыситься над всем может показаться каким-то чудачеством, это нелепое, безрассудное «ты должен» – ведь и у нас, познающих, развита повышенная чувствительность «несвободной воли», – важнее здесь другое: а хватит ли тебе сил возвыситься? Ведь это зависит от множества условий, основным вопросом здесь является то, насколько мы легки или тяжелы, то есть проблема нашего «удельного веса». Нужно быть очень легким, чтобы увлечь свою волю к познанию в такие дали и как бы заставить ее подняться над своим временем – туда, где уже ничто не замутнит взора, перед которым должны предстать тысячелетия! Нужно отринуть от себя многое из того, что как раз давит на нас, сегодняшних европейцев, сковывает, подавляет, делает тяжеловесными. Человек, ставший по ту сторону добра и зла своего времени, тот, что хочет сам, своими силами определить высшие ценности этого времени, должен прежде всего «преодолеть» в себе свое время – это возможность испытать свои силы и, следовательно, возможность преодолеть не