— Случилось, — отвечаю. — А вот насколько серьезное — это я как раз сейчас выяснять буду.

Вылез, капот открыл, посмотрел — с виду все на месте, мотор не потеряли.

— А ну-ка, садись, — рыжей командую, — на мое сиденье. Будешь выполнять ответственное дело — по моему приказу ключ вертеть. Но, — повторяю, — только по моей команде. Ферштейн?

Сам в глубь капота нырнул, начал проводку проверять. Мотор горячий, жаром так и пышет, масло откуда-то течет — измазался в нем почти сразу.

Ковырялся я минут пять — то проверил, се, даже в карбюратор заглянул. Вроде все в порядке, а поди ж ты, не желает заводиться, и все, хоть ты тресни. Неужели, думаю, в моторе чего стряслось? Вот уж от чего упаси нас местные боги, все, вместе взятые, и каждый по отдельности.

В общем, так увлекся ремонтными работами, что даже топот не сразу услышал. Виртис, правда, тоже хорош… гусь. Ладно рыжая, она сама на эту кавалькаду уставилась, рот разинув, но он-то мог бы предупредить! Я бы хоть какой-то пристойный вид принял. А так…

Поднял я голову — и сразу взглядом с Ней столкнулся.

Лет Ей и в самом деле не больше, чем Каре. Только лицо… другое. В смысле, более… суровое, что ли… не знаю. Волосы темные, по плечам рассыпались, за конем красный плащ струится, словно знамя. Рубашка на Ней тоже красная была, и в обруче на лбу камни крупные того же цвета — рубины, не иначе.

А вот какого цвета глаза — тогда не запомнил. Хотя, казалось, только в них и смотрел. Я на Нее, а Она на меня — грязного, измаранного, а остальных словно и нет, одни мы в этом мире остались, и не движется ничто, только Она мимо меня медленно-медленно и беззвучно совершенно на коне проплывает.

Еще я меч запомнил. Меч у коня на боку без ножен висел. Здоровенный такой двуручник, на солнце полыхал так, словно из чистого серебра сделан. Обычно-то на него, наверно, и смотреть больно, только сейчас я смотрел ох как не обычно.

Не знаю, сколько это… наваждение длилось. Ну сколько, спрашивается, надо коню, чтобы два десятка метров проскакать? Секунды… а мне казалось, я там битый час стоял и на Нее смотрел.

Только когда Она отвернулась — резко, я моргнул, и снова все на свои места стало, как обычно.

— Теперь, — торжественно так Виртис изрек, — ты удостоился лицезреть Ее Высочество.

Да уж, думаю, удостоился… улицезреть. Ох, неспроста все эти штучки-дрючки.

Вытер пот со лба — точнее, масло по нему еще больше размазал и чисто машинально капот захлопнул, а мотор возьми и заведись.

Я аж подскочил. Открыл капот обратно, заглянул — точно, работает. Тут уж я вообще что-либо понимать перестал. Как во сне — дошел до дверцы, открыл — рыжая уже успела обратно в кузов перебраться, догадливая, — сел и к Каре повернулся.

— Ну, — спрашиваю, — и что?

Ничего мне эта кошка рыжая не сказала, только посмотрела… обещающим таким взглядом. Много чего разного обещающим.

Проснулся, еще глаз не открыл, слышу — что такое? Где-то рядом, под самым окном, гармонь играет.

На поле танки грохотали,

Танкисты шли в последний бой.

А молодого лейтенанта несли

С пробитой головой.

Вскочил с кровати, высунулся в окно — точно. Посреди двора королевского замка, в стожке сена — и кто его только тут насыпал, — сидит рязанская рожа в нашей гимнастерке и выводит:

В наш танк ударила болванка,

Погиб отличный экипаж.

Четыре трупа возле танка

Украсят боевой пейзаж.

Я быстро оделся, сапоги натянул, махнул прямо через подоконник и иду. А этот — хоть бы хны, даже бровью не повел. Словно тут каждый день полковники табунами ходят, а уж простые сержанты и вовсе ротами маршируют. Сидит себе и наяривает:

Нас извлекут из-под обломков,

Поднимут на руках каркас.

И залпы башенных орудий

В последний путь проводят нас.

Я рядом стал, дослушал до конца.

— Эх ты, — говорю, — Рязань. Что ж ты вытворяешь? Такой аккордеон замечательный, не какая-нибудь там фабричная работа, а настоящий мастер делал, да еще небось и на заказ. Этому трофею цены нет, а ты на нем, как на трехрядке, наяриваешь, на одних басах. За такую игру на кухню вне очереди отправляют.

Рязань голову поднял — глаза до чего голубые — и усмехается.

— Ты, что ли, лучше сыграешь?

— Да уж получше тебя, — говорю.

— А ну, попробуй, — и аккордеон мне протягивает. Ну, я рядом с ним сел, ремни надел, по клавишам прошелся — загляденье. Такой глубокий и чистый звук — давно не слыхал.

— Чего играть-то? — спрашиваю.

— А чего хочешь.

— Ладно, — говорю, — получи.

И начал.

Вьется в тесной печурке огонь.

На поленьях смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

Рязань до конца дослушал и говорит:

— Хорошо играешь. Но тоже не Шаляпин.

— От Лемешева и слышу, — отвечаю. — А ну, сам покажи.

Рязань аккордеон обратно забрал и как врежет:

Над границей тучи ходят хмуро,

Край суровый тишиной объят.

У высоких берегов Амура

Часовые Родины стоят.

— Ну, вот, — говорю, — опять ты его на одних басах терзаешь. А ну, отдай вещь.

У меня-то слух натренированный — в темноте кромешной шаги часовых ушами ловить. Ну а если артиллерия концерт начнет, могу не хуже любого дирижера — эта немецкая стапяти-… это наши дивизионные; гулко, с оттяжкой — «тигр» из своей дуры долбанул. Тот еще оркестр.

Исполнили мы с ним на пару «Темную ночь», потом из «Трактористов» — «Броня крепка и танки наши быстры», потом «Синий платочек» — это совсем хорошо было, ну и, само собой, «Катюшу». Народ местный вокруг нас собрался. Ну, картина и в самом деле на раз — в черт-знает-каком-мире, посреди двора королевского замка, развалились двое славян и наяривают себе.

Сыграли так еще с десяток песен, и тут Рязань говорит:

— Это я все и без тебя знаю. А новое чего-нибудь?

— Новое? — спрашиваю. — А ты новую «Лили Марлен» слыхал? Образца 44-го?

— Нет.

— Ну, вот и лови, и давай на этом концерт заканчивать.

И сыграл.

— Ну, — Рязань говорит, — шикарно играешь. Хоть в королевские менестрели записывай.

— Ладно, — говорю, — поиграли, и будет. Ты лучше расскажи, кто ты есть и чего здесь валяешься?

— А чего рассказывать, — говорит. — Ты сержант?