ведь сказано: пока деяния Геркулеса священны для каждого чистого помыслами, готового к подвигам квирита, до той поры стояла и стоять будет наша держава. Близок торжественный момент, когда каждый может убедиться, что дух Геркулеса, воплощенный в дарованном Риму императоре, телесно пребывает в римском народе.

Нестройный гул встретил эту краткую и выразительную речь, в составлении которой принимали участие Тертулл, префект города Ауфидий Викторин, а также забиравший все бо́льшую силу Переннис. Теперь это был не тот Тигидий, о котором сослуживцы рассказывали, что легче заставить запеть каменную сирену на мосту Агриппы, чем выдавить слово из пармианского префекта. Теперь это был властный, не позволяющий себе улыбаться, скорый на расправу и жадный до чужого имущества служака. Не прошло и месяца, как был сослан бывший наместник Аквитании Фуфидий Руф, а Тигидий с согласия цезаря занял его роскошную виллу по Фламиниевой дороге. Он отвечал за подготовку игр, его распоряжения теперь выполнялись беспрекословно.

В начале подготовки к празднованию цезарь обратил внимание «друзей» на «колоссальное» значение предстоящего подвига для судеб страны. Конечно, и для него, Луция Коммода, тоже.

Не сумевшему сдержать мимолетную усмешку – даже борода не спасла от острого взгляда цезаря! – цезарь сделал персональное внушение:

– А для тебя, Постумий, особенно.

Затем тем же ровным голосом принялся терпеливо объяснять:

– Пусть ни тебе, ни другим присутствующим не покажется нелепым мое настойчивое и несколько театральное намерение выступить в роли ожившего Геркулеса. Не сочтите меня за последователя Нерона, этого жалкого актеришки и шута в мантии! Поймите, как важно для всех нас в этот момент заручиться поддержкой римского плебса. Сейчас, когда у части возомнившей невесть что знати вновь возобладали порочные и властолюбивые устремления, я вынужден напрямую обратиться к народу. Плебеи не такие простачки, какими кажутся с вершин учености или из окон роскошных вилл. Простой римлянин никогда не откажется попробовать на зуб золотой, который ему попытается всучить меняла, собственноручно по щупать новую вещицу, и до той поры, пока на себе не испытает силу воспеваемого божества, он будет равнодушно взирать на все, что творится в государстве. Только тогда крепка держава, когда за нее обеими руками держится каждый горшечник, булочник, кузнец, столяр, каждая доярка и свинарка, каждый рядовой легионер. А для этого плебею нужна вера в то, что справедливость не посрамлена, доблесть жива, добродетелью не торгуют вразнос. Без государства он ничто, потому что первым, кто страдает от хаоса, мятежей и бунтов, нехватки хлеба и обесценивания серебряной монеты, является маленький человек. Его и надо спросить, согласен ли он принять Геркулеса в качестве своего защитника. Ему надо дать надежду. Пусть каждый из жителей Рима сердцем почувствует, что есть смысл уверовать в Геркулеса. Вот почему следует тщательно продумать все детали предстоящего подвига. Все должно быть учтено – от наконечника копья, который должен быть наточен так, чтобы пронзить самую толстую шкуру коня, который не должен струсить в решающий момент, до лавины звуков, которые следует обрушить на публику, и величины геркулесовой палицы, чтобы уже один ее вид внушал благоговение. Я не желаю попусту рисковать жизнью, тем более отступить перед опасностью. В этом вы должны быть заинтересованы не меньше меня. В противном случае я, например, не могу даже предположить, где ты окажешься, Постумий. В Африке или тебя без долгих разговоров отправят в Аид. Что будет со мной, мне известно, – он провел ребром ладони по горлу. А вот какая участь ждет тебя?.. – император развел руками. – Не знаю.

Теперь в присутствии девяноста тысяч зрителей Тертулл особенно остро почувствовал пугающую и жестокую правду, которая таилась под пафосным многословием императора. Случись беда с Луцием, и Анния Луцилла не поленится тут же найти на него управу. На этот раз Африкой уже не отделаться. Поэта пробрал озноб, когда он представил свое имя в списке врагов отечества.

Тем временем под барабанный бой, резкие, визгливые переливы флейт, надрывный рев труб, под свист, гогот и улюлюканье толпы на арене появился император. Его встретили нестройной овацией, так и не перебившей шум на трибунах. По густо испятнанному кровью песку Коммод направился к установленному посреди арены высокому постаменту, огороженному решеткой из толстых железных прутьев. Постамент был украшен лепными медальонами, изображавшими подвиги Геракла.

Шум и хохот усилились, когда жрецы храма Геркулеса, что возле Тригеминских ворот, внесли в императорскую ложу палицу и львиную шкуру. Тертулл с надеждой поглядывал на выставленных в проходах преторианцев: не пора ли внушить публике более уважительное отношение к императору? Однако солдаты вели себя мирно, стояли словно каменные. С напряженным ожиданием чуда они посматривали на императора. Они были готовы отсалютовать победителю или броситься ему на помощь. Что здесь удивительного, вздохнул Тертулл. В Риме только воины всерьез и искренне поминают Геркулеса. К кому еще в преддверии битвы им обращаться? Юпитер далеко и высоко. Вряд ли он обращает внимание на каждую бросающуюся в бой двуногую тварь. Геркулес – другое дело, этот родной, этот всегда с нами, всегда с каждым из нас. Самому пришлось помахать палицей, так что, если кто и поможет в трудную минуту, так это он, Герой и Победитель. Ему и дары за удачу, за спасение жизни.

Между тем пауза, выдержанная претором, благоговейное молчание солдат, доспехи императора, вышедшего на арену в обмундировании простого легионера, заставили зрителей примолкнуть. Коммод, высокий, мускулистый, прекрасно сложенный, приятный лицом, вполне походил на древнего героя. Или, точнее, на триария времен Суллы или Мария – на голове шлем-каска из кожи с двумя перекрещивающимися полосками из железа, увенчанная тремя красными прямыми перьями длиной примерно в локоть (чтобы казаться выше); панцирь из буйволиной кожи с металлической пластиной, прикрывающей сердце и брюшину; на ногах поножи; на перевязи испанский меч. Только вместо привычного дротика император держал в руке громадное, с толстым древком копье с длинным и узким, блиставшим на солнце наконечником.

Водяной орган заиграл гимн Аполлону, хор, выведенный Виталисом из бокового прохода, подхватил мелодию.

Сердце у Тертулла дрогнуло, озноб не отпускал – зрелище, изначально представлявшееся простодушной потехой, на глазах превращалось в захватывающее дух, исполненное помпы представление. В чаше Колизея поднялся одобрительный гул, только в рядах почетных гостей, где было особенно много императорских недоброжелателей, Тертулл по-прежнему ясно улавливал хохот и насмешки. Кто-то позволял себе открыто возмущаться тем, что император Рима, подобно презренному рабу, решился выступить на арене. Кто бы мог подумать, что Рим доживет до такой минуты, когда на глазах граждан цезарь и август выйдет на арену развлекать подлый люд! Кому бы во времена Цезаря,