Сейчас той непроглядной тьмы, как в прошлый раз, не было. А его Аделаидка… Беззащитная. Растерянная. Обозленная. Обнаженная. В цепях. В каменной нише. В пятне электрического света. Он чувствовал ее стыд, ужас, отчаяние и ненависть.

Рядом — ухмыляющийся тип в черной эсэсовской форме, в круглых очках. Эсэсовец тянет руку в белой перчатке к груди малопольской княжны, трогает своей лапой нежную упругую кожу со старым шрамиком под левым соском… У‑у‑у!

Он открыл глаза, чтобы скрыть от себя все это. Ибо это было уже выше его сил. Рассудок стремительно сдавал позиции, и Бурцев действовал, повинуясь одним лишь эмоциям. Исступление, остервенение, безумие — и ничего больше!

Динсдольх обезглавленного эсэсовца — в замочную скважину. Вряд ли с такой убогой отмычкой выйдет что‑то путное, но хотя бы попытаться… пр‑р‑ровернуть… Дзинь‑к! Кончик кинжала обломился, остался в замке. Проклятье! Бурцев грохнул окольчуженным кулаком по решетке. Застрявший кусочек металла вывалился из скважины. Нет, так не пойдет, так — дохлый номер.

Он обернулся, поискал глазами. Кольтелло брави больше не торчал из глазницы мертвого эсэсовца. Сам Джеймс возился над трупом гауптштурмфюрера. Мародер!

Под руку попался… Ага! А если так?

Бурцев поднял меч фон Хохенлоха. Всадил в щель между решеткой и косяком — там, где замок входит в пазы. Надавил… Клинок изогнулся дугой и… Хрясь! Меч напополам. Ладно… Бурцев потянулся к «шмайсеру». Расстрелять, на фиг, замок — и дело с концом! Даже если звукоизоляция местных застенков на такое не рассчитана — плевать! Плевать, если сбежится весь хронобункер!

— На вот, попробуй лучше этим, русич…

В протянутую руку легла связка ключей. Брави насмешливо кривил губы. А гауптштурмфюрер лежал на спине с вывернутыми карманами. Ну да, все гениальное просто…

Бурцев схватил ключи с жадностью наркомана, дорвавшегося до долгожданной дозы. Связка дергалась, как живая. Выскользнула из латной рукавицы, упала. Бурцев ругнулся, поднял…

— Давай я? — предложил Джеймс.

— Пошел ты… — огрызнулся Бурцев.

Он звенел металлом о металл, судорожно подбирая ключ. Подошел третий. Самый большой.

Ключ повернулся трижды. Решетка сдвинулась в сторону.

Забыв об оружии, забыв о спутнике, забыв об «атоммине» и о хронобункере, обо всем на свете забыв, Бурцев бросился в коридор. Побежал, громыхая доспехами и шпорами. Уткнулся в дверь. Припал, прильнул. Не удержался — откинул щиток смотрового окошка.

Все было в точности как ему привиделось минуту назад. Аделаидка без одежды и, кажется, без сознания, беспомощной куклой обвисла на цепях в каменной нише. И эсэсовец… Бурцев видел сейчас лишь его спину. Эсэсовец бил пленницу.

По лицу.

Лицо Аделаидки было в крови.

Подонок!

Немец зажал девушке рот, навалился.

По‑до‑нок!

Бурцев снова возился с замком, снова звенел связкой в дрожащих руках.

Тяжелая дверь екрежетяула, открылась.

Немец по‑прежнему стоял к нему спиной. Но стоял уже не возле Аделаиды, а у массивного стола черного дерева. На столе — пухлая папка со свастикой и лампа, освещающая пленницу.

Дочь Лешко Белого подняла голову. Посмотрела. Недоумение, и мольба, и безысходная тоска были в том взгляде.

— Пшел вон! — не оборачиваясь, прорычал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер.

Принял за охранника?

Бурцев не сказал в ответ ни слова. Безумие и исступление вдруг ушли. Осталась только ненависть. И обжигающе‑ледяная ярость.

— Я же просил меня не беспокоить, — раздраженно добавил Гиммлер.

Так и не соизволив обернуться.

Бурцев перешагнул через порог камеры…

Когда вошел Джеймс Банд, все было кончено. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер с разбитой головой лежал в углу. На стене темнело кровавое пятно. Бурцев, уже без шлема и латных рукавиц, освобождал рыдающую пленницу: ключи от браслетов‑наручников и ножных кандалов, пристегнутых к цепям, тоже отыскались на связке гауптштурмфюрера.

— Отвернись, брави!

— Да не смотрю я…

Джеймс действительно смотрел сейчас не на обнаженную зареванную дочь Лешко Белого. На распростертое тело рейхсфюрера он смотрел.

— Ты обещал, что я смогу поговорить с верховным магистром Хранителей Гроба, русич. Ты не сдержал своего слова.

— Извини. Не сложилось как‑то.

Бурцев снял наконец с Аделаиды эсэсовские оковы. Набросил на княжну плащ с тевтонским крестом. Дрожа и всхлипывая, полячка прильнула к посеченной кольчуге мужа.

Джеймс обиженно сопел.

— Да не расстраивайся так, брави. Видишь, грамотки на столе? Бери. Даю голову на отсечение — там полно секретов Хранителей. Вот выберемся отсюда — почитаем в спокойной обстановке. А я объясню, если что непонятно будет.

Брави сердито сдернул папку со стола. Мельком глянул на свастику. Перевел взгляд на Аделаиду, зябко кутавшуюся в тевтонский плащ. Осведомился хмуро:

— Она сможет идти? Нам убираться надо.

— Понесу, если не сможет, — ответил Бурцев.

— Смогу‑смогу! — запротестовала дочь Лешко Белого. — С тобой, Вацлав, да отсюда, да хоть на край света.

— Не‑е, на край света не надо. Нам малость поближе.

Улыбка и слезы… Бурцев узнавал жену — свою прежнюю Аделаидку. Настоящую, самую что ни на есть.

Княжну оставили за дверью. Сунули в руки папку Гиммлера.

— Жди, — шепотом приказал Бурцев.

К пулеметчикам гауптштурмфюрера они вышли вдвоем с брави.

Спокойно. Уверенно.

Шаг, другой…

Джеймс Банд'– улыбающийся, безоружный. Только правый рукав чуть топорщится. А балахон перемазан кровью. Бурцев — без плаща, с топхельмом на голове. Иссеченный доспех тоже обильно запятнан свежими красными потеками.

Левая рука придерживает трофейный «шмайсер». Ремень пистолета‑пулемета перекинут через наплечник — если потребуется, можно пальнуть от живота. Но это — нежелательно. Желательно — чтоб без лишнего шума.

Правая — лежит на рукояти меча.

— Что случилось?! Где господин гауптштурмфюрер?! – Настороженный голос и взгляды.

Немцы пялились на их окровавленные одежды и тянулись к пистолетам. Не успеют!

Еще шаг.

— Там, — неопределенно мотнул капюшоном брави.

— Отдыхает ваш гауптштурмфюрер, — прогудел из‑под шлема Бурцев.

— А‑а‑а… О‑о‑о…