лет или на промежуток времени, равный половине жизни поколения (что как раз и было первоначальной оценкой длительности «холодной войны», данной Кеннаном). Но есть еще и межпоколенческие сдвиги. Одним из них была «холодная война», длившаяся более 40 лет. Другим является история, занявшая почти 40 лет, – от создания пост-Бреттон-Вудской системы в 1970-е годы до ее очевидного демонтажа в сегодняшнем кризисе.

Это была эпоха неолиберализма: открытых рынков, дерегулирования финансов, быстрых потоков валюты, регрессивного налогообложения[91]. Многие стали видеть в ней большой заговор против демократии: безудержный глобальный капитализм обогатил меньшинство за счет большинства. Теперь у нас появилась возможность, которая у каждого поколения бывает лишь раз в жизни, перестроить демократию сверху донизу, укрепив в ней равенство, сделав ее более пригодной для жизни, более стабильной. Однако у неолиберализма все еще есть защитники, которые делают совсем другие моральные выводы из его провала. Подоплекой последних 40 лет стала неспособность развитых демократических обществ справиться со своей склонностью к излишним тратам. Ущерб, нанесенный в предшествующие 40 лет кейнсианства, так и не был возмещен. Сегодняшний кризис является кризисом демократической задолженности, а не олигархической жадности. Он дает нам шанс начать экономить, который выпадает раз в жизни.

Этот спор проходил в разных формах: Нэнси Пелоси против Пола Райана, Пол Кругман против Найла Фергюсона, Эд Боле против Джорджа Осборна, Франсуа Олланд против Ангелы Меркель[92], – вариант, который всегда сопровождал демократию. Скептики полагают, что демократия может стать мошенничеством, основанным на доверии. Ее защитники думают, напротив, что она сама стала жертвой такого мошенничества. И те и другие видят в кризисе момент истины. Однако важное различие между этим спором в XXI в. и его прежними вариантами состоит в том, что если ранее обе стороны не спешили называть себя демократическими (на протяжении почти всего XIX в. даже сторонники демократии были весьма щепетильны и дистанцировались от классической формы политики, известной как «демократия»), то сегодня обе стороны называют себя демократическими, даже скептики. Несмотря на современный кризис, немногие из людей, живущих на Западе, готовы сегодня отказаться от демократии. Идеологические альтернативы остаются не очень-то привлекательными. Многие опасаются того, что Китай все-таки одержит верх. В бесчисленных книгах предсказывается грядущее господство Китая. Однако попутчиков китайского государственного капитализма на Западе ничтожно мало. Нас волнует китайская угроза; но мы не хотим становиться такими же, чтобы ее отразить. Когда западные государства экспериментируют с технократией, это делается ради сохранения их демократических систем, а не отказа от них. Для большинства из нас демократия все еще остается единственной мыслимой возможностью.

Это еще один общий сюжет, охватывающий собой 100 последних лет, – наше растущее знание о неизменной привлекательности демократии. В начале XX в. демократия в целом оставалась малоизвестной и не опробованной формой политики. Она наполняла надеждами, но также внушала дикий страх. Никто на самом деле не знал, на что она способна. Ждали, что каждый из ее кризисов станет последним. Но со временем, когда демократия пережила несколько кризисов, она смогла распространиться, окрепнуть, заматереть. Сегодня во многих частях света она представляется вполне устоявшейся. За это время и особенно за последние несколько десятилетий мы многое узнали о том, как развивается этот процесс. Похоже, что для каждой успешной демократии существует отправной пункт в установлении доверия. Как только он пройден, вероятность последующего отказа от демократии резко падает.

Наличие этого порога доверия подтверждается эмпирическими данными. Ни одна демократия не вернулась к автократическому правлению после того, как ВВП на душу населения поднялся выше 7 тыс. долл, (см.: [Przeworski et al., 2000]). Когда демократия достигает определенного уровня благосостояния, она подкрепляет саму себя; когда появляется материальный комфорт, серьезные риски и высокие ставки игры в авторитарную политику становятся менее привлекательными[93]. Также похоже, что существует демографический порог стабильной демократии. Страны, в которых медианный возраст составляет 20 лет и меньше, с гораздо меньшей вероятностью переживут демократический кризис, чем страны, где он составляет 30 лет и больше (см.: [Concotta, 2009]). Молодежь, особенно молодые мужчины, безрассудна и нетерпелива: она желает результатов здесь и сейчас. Люди постарше готовы повременить; им удается свыкнуться с приблизительностью и экспериментальностью демократической политики.

В мире все еще много мест, которые находятся существенно ниже этих порогов, в том числе в Африке и значительной части Ближнего Востока. (Для сравнения: ВВП на душу населения в Египте составляет в настоящее время около 6,5 тыс. долл., а медианный возраст – 25 лет; аналогичные показатели Ирака составляют 4 тыс. долл, и 21 год; Демократической Республики Конго, одного из наименее стабильных государств в мире, – 400 долл, и 18 лет.) Во многих из этих мест демократия выглядит особо хрупкой, а кое-где и вовсе невозможной. Но там, где она устоялась, она представляется чем-то вполне надежным.

Наличие этих порогов трудно совместить с явной неуверенностью, порождаемой рецидивами демократического кризиса на Западе. В чем, собственно, риск для демократии, если она настолько надежна? Один из способов пробудить сомнения относительно демократии – поднять планку того, что будет считаться доказательством ее долговечности. В 1951 г. экономист Кеннет Эрроу доказывал, что процесс демократического принятия решений должен быть существенно ограничен, если мы не хотим, чтобы он стал абсолютно произвольным; если принять эту точку зрения, стабильная демократия просто невозможна [Arrow, 1951]. Эта работа принесла ему Нобелевскую премию. В 2008 г. 80-летнего Эрроу спросили в интервью, как он совмещает свои взгляды на «невозможность» демократии с ее устойчивостью и силой, которые можно было наблюдать на протяжении всей его профессиональной карьеры. Разве успех демократии не показал, что он ошибся? «Нет, – ответил Эрроу. – Он показал лишь, что пока слишком рано выносить окончательное суждение. Нестабильность еще придет» [Weingast, Wittman, 2008].

Всегда можно подстроить временной горизонт так, что он будет соответствовать аргументу о демократии, выдвигаемому вами. Любой длительный успех можно представить временным, просто расширив временные рамки (взгляните на древних!), и точно так же любую мимолетную ошибку можно представить чем-то окончательным, сосредоточившись на настоящем (взгляните на нас!). Так ничего решить нельзя. Подоплека демократии состоит в том, что взгляды в далекое будущее и в настоящее сосуществуют. Один никогда не берет верх над другим. Постоянные успехи демократии создают условия для повторных ошибок, точно так же как последние являются предварительным условием сохраняющихся успехов. Это постоянное отношение. Но еще и неустойчивое. Неустойчивость – вот в чем заключены настоящие риски.

Это утверждение согласуется с тем, что нам известно о демократии, как и с тем, что мы еще не знаем. Оно соответствует нашим растущим знаниям о наличии порога доверия. Академические исследователи в основном уделяли внимание самому порогу, волшебной