А когда закончил писать, Панин долго выводил подпись, ещё дольше сидел за столом, раздумывая, стоит ли отправлять письмо вождю народов и чем для него может закончиться, если всё-таки он отправит его. Фролу вспомнилась вся его короткая жизнь, как бегал босиком по деревне, гоняя овец и телят, как помогал отцу, как выселили богатого соседа, а он радовался, что пролетарская справедливость победила. Вспомнил, как тяжело было матери с ними, как она работала в поле, её натруженные, корявые руки с выступившими венами и обросшие коростами. Потом пригорюнился, вспомнив Светланку, она ждёт, он же обещал привезти ей белку или зайца. Алексей Роднин осудит его за письмо. Не простит Алексей, скажет, что Фрол поступил не по-партийному, а как настоящий вредитель. Вспомнилось, как друг тряс Фрола за грудки и повторял-повторял-повторял, шипя сквозь склеенные злобой губы: «Ты щас не вохровец, ты щас гэпэушник! И всё благодаря моей заботе! Кабы не я, сидеть бы тебе на нарах! Делай, как я делаю, а то…» Что будет дальше за зловещим «а то…», Алексей не досказал.

Панин повертел листами исписанной бумаги, поднёс к лампе. Запахло жжёным, а на бумаге проступило жёлтое пятно. Фрол отдёрнул руку. Встал, походил вокруг стола, постучал костяшками пальцев, но всё-таки решился, запечатал конверт и поставил сургучную печать. Через два часа он был в Александрово и, минуя райком, прошёл на почту и отправил конверт по нужному адресу. Начальница почты долго вертела в руках тяжёлый конверт, раздумывая, стоит ли отправлять письмо самому товарищу Сталину, но Панин предъявил мандат, и начальница, мигом потускнев, сообразила, что с уполномоченным ОГПУ лучше не связываться и без дальнейших размышлений отправила конверт товарищу Сталину фельдъегерской связью. С чувством исполненного долга Фрол бодрой походкой направился в дом для приезжих. Горбунов тоскливо поднял глаза на Панина, когда они столкнулись в коридоре.

— Сегодня привезу Галину Георгиевну, прям щас же и привезу! Прости, Григорий Алексеевич, у меня было дело огромной партийной важности, только что сдал! Иду-иду-иду, — бормотал Панин, боясь посмотреть в глаза Горбунову, но тот не сдал планку, оставшись на высоте положения.

— Товарищ уполномоченный, сколько надо, столько и буду ждать! Я политически подкован, партминимум только что сдал, перед отъездом.

Но Панин уже бежал к пристани. Впервые он сгорал от чувства стыда. Ему было стыдно перед Горбуновым. Чувство невиданной силы изнутри сжигало его, ломая суставы и заставляя корчиться от судорог.

Глава шестая

На пристани Панина ждал нарочный от товарища Перепелицына. Увидев Фрола, нарочный, заикаясь, сказал: «Т-тов-варищ уполномоченный, в-вас в райком вызывают!»

Фрол усмехнулся, парень от страха заикается, сразу видать, боязно ему. Первый раз с уполномоченным разговаривает. Кивнул, мол, всё понял и вернулся в посёлок. В райкоме толпились люди, видимо, только что вышли с совещания. Товарищ Перепелицын, заметив в толпе Фрола, подошёл к нему, и, взяв его под руку, отвёл в сторону.

— Товарищ уполномоченный, прошу вашего содействия в поимке банды Мизгиря, он прячется на острове, нам не справиться без вас! Разрешение товарища Краузе получено. Вот донесение с его подписью.

— Кто старший? — сухо осведомился Панин.

— Старшим назначен комендант Фролов. Его только что окончательно утвердили на заседании райкома. И вы, товарищ уполномоченный, не принимайте так близко к сердцу этот проклятый остров. Там такие люди, что лучше бы их не было! — разгорячился секретарь райкома. — Они даже продовольствием распорядиться не могут, как следует. Оставили гнить на берегу мешки с хлебом, мукой, крупой. У нас люди не доедают, впроголодь сидят, а эти продовольствие сгноили.

Секретарь обречённо махнул рукой, мол, что с них взять, с мазуриков.

— Товарищ Перепелицын, а вы знаете, что мешки охраняют, и переселенцы не имеют права приблизиться к продовольствию? Вы это знаете?

— Да всё я знаю, надоели мне эти переселенцы, понавезли их, а тут со своими задачами справиться бы! — в сердцах выкрикнул Перепелицын. — Вы, товарищ уполномоченный, не замечаете наших достижений, одно плохое видите! А мы школу назвали именем Алексея Максимыча Горького, двадцать хантыйских колхозов организовали, у нас местные жители с концертами выступают, а вы нас всё ссыльными попрекаете!

Товарищ Перепелицын ушёл, оставив Фрола наедине со своими мыслями. «Я поступил правильно, по-коммунистически, — подумал Панин, сверля злым взглядом спину секретаря райкома. — Только товарищ Сталин может навести здесь порядок! А товарищ Перепелицын пользуется тем, что товарищ Сталин далеко, но я уже отправил письмо. Все ваши недочёты, товарищ секретарь райкома, станут известны в центре. Скоро вы все узнаете, что такое коммунистическая совесть!»

Фролов отбыл на остров с местными милиционерами часом раньше, но Панин перегнал их на своём катере. Николай с форсом и лихо прокатил мимо и дал гудок, означающий победу.

На острове было тихо и безлюдно. Люди попрятались в шалаши и сидели у костров, устроенных в кустарнике. Переселенцы приготовились к медленной смерти, и все, кто появлялся на острове, мешал им. Фролов поручил печникам раздать довольствие, те с радостью согласились. Две печки одиноко ютились у берега, начатые у основания. Мастера явно не хотели делать печки на открытом воздухе.

— Товарищ комендант, они же раскиснут от первого дождя, чего их тут ладить-то? — печально рассуждал печник, бесцельно комкая в руках глину.

— А ты не торопись, скоро их перевезут в спецпосёлки, и эти печки никому не нужные будут, — сердился Фролов, злясь на абсурдные решения заседания райкома.

Ему надо было выполнить все пункты протокола, под которым он расписался. Если Фролов не выполнит хоть один пункт из протокола, его отдадут под суд, как проштрафившегося Цепкова. Переселенцы выстроились в очередь за хлебом. Понурые люди равнодушно брали паёк и отходили к кострам. Их уже ничто не волновало, даже хлеб, о котором они мечтали долгие три месяца, не радовал их. Жизнь для переселенцев поневоле стала в тягость. Они понимали, что кто-то где-то просчитался, их забрали по ошибке, но слишком было много народу, чтобы оправдывать чей-то промах.

Мизгиря взяли к ночи, он сидел в шалаше и ждал, когда за ним придут. Шестёрки и подпевалы сидели молча, когда