Что побудило Вольтера родиться во второй раз, он высказал еще в своей статье о Спинозе: «Ни один философ не оказал влияния на нравы улицы, где он жил. А почему? Да потому что в основе поведения людей лежит привычка, а не метафизика. Один-единственный человек, если он красноречив, искусен и пользуется доверием, многое может внушить людям; сотня философов ничего тут не сможет поделать, если они только философы и ничего больше».

Без всяких шуток: я не вижу предшественников Аксенову в нашей литературе, кроме заграничного Вольтера. Как писатель Аксенов — дитя эпохи Просвещения с ее культом здравого смысла и пафосом смеха. Вольтер писал свои шедевры как реплики к тем или иным идеям своего времени, например, к формуле Лейбница о том, что мы обитаем «в лучшем из возможных миров». С каким сарказмом высмеял Вольтер в «Кандиде» эту напыщенную мысль! С похожим напором Аксенов освистал позднее советскую идею о том, что мы, ква-ква, живем в лучшем болоте из всех возможных болот. А какой образ Вольтера в романе «Вольтерьянцы и вольтерьянки»! Это комическая империя, а не образ.

Что ж, новому воплощению Вольтера удалось то, что не удалось в прежней жизни: он достиг совершеннолетия и распустился, как баобаб, на пригорке русской действительности, на виду колосящегося поля, и вскоре в гомоне жаворонков и под гогот гусей сей баобаб, это мрачное древо Познания, стал — под умелым напором красноречивого человека — Древом Воображения.

Царствуй на небосводе, редкий космический овощ, планета Аксений!

Вольтерьянствуйте вволю, дорогой Базз Окселотл!

Василий Аксенов был удивительным жизнелюбом. Он ценил жизнь во всех ее проявлениях, любил ее фактуру, колорит. Великий писатель был гением дружбы, его романы насыщены удивительными историями, приключившимися с ним самим и его друзьями. И я горжусь, что несколько любимых им сюжетов связаны со мной, а шире — и с рок-н-роллом.

Наша дружба с Василием Павловичем началась с концерта «Аквариума» весной 1997-го в Вашингтоне, в старинном «Гастон-холле» Джорджтаунского университета. Здание это XVIII века, что для Америки очень ценно и исторично. Его усердно берегут, поэтому то, что произошло в этот вечер, ни в какие американские ворота не лезло.

Битком набитый зал, играем в акустике (то есть без барабанов). В середине концерта под очень высоким потолком начинает ритмично выть пожарная сигнализация. Заметим, что до этого момента концерт уже час как двигался довольно спокойно. Полиция попыталась начать эвакуацию, группа перестала играть, но зал не хотел уходить — много русских, хотя заметно меньше, чем на других концертах в Америке. Тупиковую ситуацию довелось разрешить мне. В тот момент я увлекался трансовой электронной музыкой, и ритмичные гудки сигнализации показались мне идеальной подкладкой для импровизации. Я начал играть на флейте, публика возбудилась, пустилась в пляс, меня поддержал Сережа Щураков на аккордеоне, все вместе это вылилось в какой-то кибер-фолк. Энтузиасты выстроили живую пирамиду высотой несколько метров и выключили сигнализацию под потолком. Концерт продолжился, Борис Гребенщиков запел. Играли еще часа два! Все это завершилось полным триумфом. На следующий день столичная пресса писала, что русская группа добилась успеха благодаря «домашней заготовке»: американцы подумали, что это было специально подготовленное шоу!

На том концерте был Василий Аксенов, который жил тогда в Вашингтоне. И на следующий вечер наш знакомый Илья Левин[201] — удивительный человек, достойный отдельного романа, — устроил у себя на квартире прием, куда пригласил и Аксенова.

Окна с видом на Капитолий, рядом с нами — великий писатель с маленькой собачкой на руках — ситуация головокружительная. Отношение к Василию Аксенову у меня с юности было особенное. Он, как и я, из Казани, моя мама чуть ли не в одной школе с ним училась, на одной улице жили. Много было разговоров с детства об этом. И книги его я читал не только как литературное произведение, но и как единую хронику жизни удивительного человека. А книга его матери Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» перевернула мировоззрение и стала настольной для меня. Трудно мне было запросто подойти к Аксенову, но когда осмелился — завязался интереснейший разговор. Я тогда был под впечатлением его романа «В поисках грустного бэби», а автор с таким жаром принялся комментировать мои слова о книге, что неловкость рассеялась мгновенно. Василий Павлович — я всегда его впоследствии так звал — оказался изумительным собеседником, замечательным рассказчиком, деликатнейшим человеком с тончайшим чувством юмора. А за этим была глубина, не позволявшая забыть, какой титан рядом с тобой так просто говорит, рассказывает свои интересные истории и слушает твои.

По его книгам я знал о любви Аксенова к джазу и недоверии к року. Но после вашингтонского концерта его отношение к нашей музыке изменилось, что имело серьезные последствия для моей судьбы. Василий Павлович увидел во мне благодарного читателя, интересовался моим мнением по поводу каждого своего нового романа, дарил книги с трогательными автографами. Спрашивал, что происходит в моей музыке, что нового у Гребенщикова. В 1999 году он серьезнейшим образом содействовал присуждению Гребенщикову премии «Триумф» и был на нашем лауреатском концерте в зале Чайковского в Москве.

Другая любопытная история произошла летом 2004 года. На родительской даче под Казанью, на крутом берегу Волги, я взахлеб читал только что полученный в подарок от Аксенова его новый роман «Кесарево свечение». Книга так поразила меня, что я взял в руки мобильник и набрал номер Аксенова в Биаррице. Мы долго разговаривали о книге, а в конце он спросил, откуда я звоню. Услышав ответ: «Из деревни Ташевка Верхнеуслонского района Татарии», — Аксенов пришел в восторг. Оказывается, в этой заволжской глухомани он бывал мальчиком много раз и даже сейчас не может вообразить, что оттуда можно по телефону запросто позвонить в глухомань французскую. И я хорошо понял его изумление, ведь еще в 90-е годы оттуда дозвониться даже до Казани было невозможно. И понятно, что дело даже не в техническом прогрессе. Аксенов говорил как бы со своим страшным и прекрасным советским детством. Этот телефонный мост Верхний Услон — Биарриц он частенько вспоминал впоследствии.

В ходе этой упоительной беседы возникла идея подготовить совместный творческий проект, где писатель читал бы стихи из своих романов, а я — создавал импровизированный музыкальный контрапункт на флейте и саксофоне. Уже через месяц мы встретились в Москве, у него дома, в знаменитой сталинской высотке на Котельнической набережной.

Репетиции были своеобразными: Аксенов угощал нас с женой Кирой привезенными из Франции деликатесами и рассказывал удивительные истории про этот легендарный дом. И эпиграфом к повествованию служила обнаруженная им на оконном стекле малюсенькая надпись: «Сделано зэками».