Ты скажешь им, что я слег в приступе болезни и, как обычно, ты готов прочитать поэму, заученную на память — ведь во время долгих переходов у нас не было бумаги… Когда после всего ты вместо меня примешь поздравления, мои поклонники — тщательно проверенные на предмет оружия — смогут выстроиться в очередь, чтобы увидеть меня, больного, разбитого, героически отражающего атаки лихорадки и паралича на алтаре Отечества. Конечно, вокруг меня должны находиться добровольцы, женщины и дети. Пусть все видят, как народ чтит своего певца.

Новая серия хрипов, стонов и судорог. Вальдивия выслушал эту речь с каменным лицом, не говоря ни слова, помог поэту раздеться и оставил его лежать под заплатанным одеялом, заснувшего или якобы заснувшего.

Непомусено из осторожности не открывал глаз около часа. Он слышал, как Вальдивия ходит туда-сюда, наливает воду в умывальник, выбивает пыль из одежды — своей, не иначе! — разбивает зеркало — вот неуклюжий! — что-то чистит — хромец, а выпендривается! — главное, пусть не забудет три последних строки, иначе все пойдет прахом! Снаружи раздались голоса рабочих-телохранителей. Виньяс еще крепче закрыл глаза и притворно захрапел. Его друг был настолько чуток, что вышел из хижины и встретил свиту у двери. Кажется, никто его не потревожит. Они хорошо воспитаны и, конечно же, не станут нарушать покой больного. Из естественного амфитеатра — холмов, образованных взрывами динамита, — донесся гул тысяч обожателей Неруньи. Они все поймут. Они будут еще больше уважать его за то, что, несмотря на страдания, он здесь, а не на больничной койке. Аплодисменты что-то жидковаты. Триумф. Печатные листки, восхваляющие его в один голос. Статуи. Еще статуи. Главы в учебниках истории. Ммм. И Виньяс провалился в сон со стальной пластинкой на груди.

Он пробудился весь в поту. Луна протягивала серебряную руку в окно. Ах да, они у шахтеров. судя по оплывшей свече, его приятель ушел на заклание больше часа назад. Несчастный. Когда народ победит благодаря его, Виньяса, одам, он напишет сонет в честь хромоногого, «неизвестного поэта» — неизвестного солдата величайшей битвы… Шквал рукоплесканий, неистовый рев пятнадцати тысяч глоток прокатился по склонам холмов. Мороз прошел по его коже.

— Да здравствует Нерунья! Долой Виуэлу! Свобода!

Вот так. Драмы не случилось. Полная победа. Музы вновь сжалились над Вальдивией. Судьба хранила его. «Гимн Революции» вырывался из его рта с такой же легкостью, как горный поток из источника между камнями. Тысячи рук уже переписывали поэму. Еще немного — и она разойдется в тысячах копий по всей стране. Новый крик неимоверной силы и бесконечные овации сотрясли стены хижины.

— Нерунья — да! Виуэла — нет!

Исторический вечер! Грандиозное торжество! А он валяется в постели! Что, если он, невзирая на жестокий недуг, превозмогая паралич конечностей ради великого дела, предстанет пред ними, еле держась на ногах, бледный, но мужественный, и, в ознаменование своего торжества, через силу воздев руки, сдерживая стон боли, выдаст три последние строки?! Надо поторопиться, а то Вальдивия закончит. Он вскочил, продел голову в кольцо из волос, приладил как следует пластинку. К чему ненужный риск? Но в коробке вместо его одежды лежал какой-то бесформенный тюк. Как? Уродливые тряпки Вальдивии? Дерзкий хромец облачился в его великолепный костюм национального поэта. И он, убогий, хочет произвести впечатление на дам? Читая поэму, Вальдивия явно не упустил случая ущипнуть за ягодицы одну-другую добрую женщину, которые отдали Нерунье собственные волосы. В гневе он натянул на себя лохмотья, поискал умывальник и зеркало, желая пригладить три свои пряди: знаменитый трезубец, известный не меньше сталинских усов. Вождь должен выделяться не только внутренне, но и внешне. Как можно с карикатурным обликом Вальдивии затронуть народную душу? Умывальник был полон волос. Так вот почему тот разбил зеркало: хотел при помощи острого осколка пригладить шевелюру. Но рука дрогнула и почти весь волосяной покров остался с медном тазу. Ну и занятный у него, должно быть, вид. Это даже и лучше, что все так вышло: можно затесаться в толпу незамеченным и ворваться на трибуну в решающий момент. Но его узнают по лысине и трем прядям… Под кроватью Виньяс нашел старую пожелтевшую газету и сложил ее в виде треуголки. Аплодисменты раздавались в определенном ритме. Непомусено заметил, что они следуют ритму поэмы. «Нет, это не Вальдивия зачаровал их, а моя слава, магическое имя Неруньи. Надо поспешить. Он так тщеславен, что способен распинаться ночь напролет. Протиснусь в первый ряд и дам ему знак, что пора умолкать.»

Порыв ледяного ветра пронесся по равнине. Холодный кусок стали на груди заставил Виньяса закашляться. Ни травинки, ни жучка — только селитра, куда издавна вонзались буры, и бесплодный песок. Крест одиночества! Чтобы справиться с тревогой, он ускорил шаг и громко проговорил три последние строки. Не запнуться в ответственный момент. Из какой-то дыры вылезла чесоточная собака и, обнажив клыки, с лаем бросилась на поэта. Тот сначала попробовал унять ее ласковыми словами, но животное лишь рассвирепело еще больше. Виньяс с чувством стыда отбросил достоинство, присущее знаменитости, и пустился наутек. Пес настиг его и вонзил зубы в ягодицы. По счастью, он завяз в ткани брюк, мыча и встряхивая головой. Виньяс подсчитал, что через сорок секунд зверь вырвет, наконец, клок ткани, а затем возобновит атаку и оставит себе на память кусок мяса. Объятый страхом, он взял стальную пластину и стал избивать собаку. Та истошно завыла, разжала челюсти и бросилась на импровизированное оружие. Непомусено подождал, пока она не сломает свои клыки о сталь, и бегом продолжил свой путь.

Задыхаясь, он достиг амфитеатра и тут увидел, что бумажная шляпа слетела. Поэт улыбнулся. Благодаря неожиданному нападению он даже выиграл время. И вот он здесь! Никто не обыскивал его. Виньяс стал пробираться через толпу. Голос Вальдивии гремел, волны рукоплесканий накатывали и отступали, чтобы накатить снова. «Ура» и «Долой» звучали не переставая. Хотя Виньясу и не была видна сцена, кровь застыла в его жилах: Вальдивия читал, подражая голосу Неруньи. нет, хуже. голосом Виньяса, когда тот подражал Нерунье.

Бесцеремонно расталкивая стоящих справа и слева, он наконец смог увидеть чтеца и, пораженный, разинул рот. На помосте, опиравшемся на железные бочки, освещенный тысячами свечей, перед людским морем стоял Вальдивия, прямой как штык, и, нисколько не хромая, размахивал руками и делал шаги невероятного размаха. Над голым черепом трепетали три пряди. Одевшись в костюм Виньяса, Вальдивия выдавал себя за него… за Хуана Нерунью. Имитация была превосходной. Мерзавец, свинья, гнусный предатель! В первый раз Непомусено обратил внимание, что кожа его