Я не заслужил ее заступничества.

Так что через час меня постигло настоящее потрясение.

Оно явилось в виде тайной записки на рецептурном бланке. Ее передал Гебре привратник русского госпиталя, которому ее вручил русский доктор, взявший с него слово не называть имен. С одной стороны доктор нацарапал: У Гхоша все хорошо. Он вне опасности. С другой стороны листка сам Гхош написал: Ребята, НАТЯНИТЕ РЕШИМОСТЬ НА КОЛКИ! Спасибо Алмаз, не надо больше приходить по ночам. Мое почтение матушке. Надеюсь, годовой контракт будет возобновлен. ХХХ Г.

Я помчался обратно в автоклавную, встал перед партой словно кающийся грешник и поблагодарил сестру Мэри Джозеф Прейз. Я рассказал ей все, ничего не скрыл, попросил прощения — и дальнейшей помощи в деле освобождения Гхоша.

Увидев Алмаз, я восхитился силой ее духа и решимостью, с какой она отбывала ночные бдения у тюрьмы. А вот всякое уважение к императору я потерял. Даже Алмаз, стойкая монархистка, поколебалась в своей вере.

Никто всерьез не полагал, что Гхош участвовал в заговоре. Дело было в другом (и это касалось многих сотен задержанных): все решения принимал лично его величество Хайле Селассие — и не слишком торопился.

Каждый день мы ездили в Керчеле, оставляли передачу из разрешенных продуктов и забирали емкость из-под вчерашней. В очереди у тюрьмы все нам были теперь как родные. Здесь мы узнавали последние новости и свежие слухи. Говорили, например, что император каждое утро выходит в дворцовый сад на прогулку, где к нему каждый в свой черед обращаются с докладами министр госбезопасности, министр внутренних дел и министр юстиции. Император гуляет, а государственные мужи почтительно следуют за ним и с расстояния в три шага сообщают о реальных происшествиях, а также передают сплетни, причем каждый последующий тщится разгадать, где расставил ловушки предыдущий, и осторожно подбирает слова. Лулу, монарший предсказатель, вроде бы пописал кое-кому на ботинок, и теперь все ломают голову, знак ли это особого доверия или, напротив, человек угодил в опалу…

На следующий день, ровно через сутки после того, как я наведался к сестре Мэри Джозеф Прейз, нам разрешили свидание с Гхошем.

Тюремный двор с лужайкой и громадными тенистыми деревьями выглядел как место для пикников. На этом фоне заключенные казались какими-то стволиками без листьев.

Я сразу приметил в толпе Гхоша. Шива и я бросились ему в объятия, не замечая бритой головы и исхудалого лица. Боль из груди исчезла — вот это я успел заметить. Густой запах немытого тела, которым пропиталась его одежда, расстроил меня, разве можно так опускаться? Подошли матушка и Хема, мы немного посторонились, но из опасения, что Гхош исчезнет на глазах, я придерживал его одной рукой. Некоторым людям худоба к лицу, но Гхош без своих пухлых щек и второго подбородка казался каким-то усохшим.

Алмаз стояла немного позади, ее лицо почти целиком скрывал платок. Гхош высвободился из объятий Хемы и матушки и подошел к ней. Алмаз низко поклонилась и хотела коснуться его ног, но Гхош перехватил ее руки и поцеловал. Они обнялись.

— Пока нас возили туда-сюда в крытых джипах, я видел тебя. Ты стояла и махала. Я был так рад. Хотя ты меня увидеть не могла.

Алмаз, зубы которой мне доселе видеть не доводилось, улыбалась от уха до уха. По лицу ее текли слезы.

— Я так волновался за всех вас, так мучился. Я же не знал, вдруг они и Хему арестовали. Или даже матушку. Когда я увидел на тюремном дворе Алмаз с семейным фото в руках, я понял, что все благополучно. Алмаз, ты сняла у меня камень с души.

Никто из нас не знал, что Алмаз отправляется на ночные дежурства с семейной фотографией, показывает ее всем проезжающим мимо тюремным автомобилям и улыбается.

Минуты летели, и мы принялись умолять Гхоша рассказать нам все. Вряд ли он хотел нас напутать. Просто не стал лгать.

— Первая ночь была самая тяжелая. Меня посадили в эту клетку, — он указал на грязный приземистый сарай, — ни повернуться, ни встать в полный рост. Здесь держат уголовников, убийц, бродяг, карманников. Душно ужасно, а ночью, когда запирают дверь, дышать нечем вообще. Пахан решает, где кому спать. Единственное место, где есть хоть какой-то воздух, возле самой двери, и в обмен на часы он меня туда пустил. Еще одна ночь в этой камере — и я бы помер. Ни простыней, ни одеял, спи на голом полу. К рассвету меня уже вовсю ели вши.

Прямо из дворца прибыл майор с приказом перевезти меня в военный госпиталь и предоставить все, что нужно, для оказания помощи генералу Мебрату. Император не слишком доверял врачам, под чьей опекой находился генерал. Когда майор увидел, в каких меня содержат условиях, поглядел на мое распухшее лицо, на то, как я припадаю на ногу, он пришел в ярость. Майор забрал меня в военный госпиталь, где я принял душ и переменил белье.

В госпитале мне показали рентгеновские снимки, а потом отвели к генералу. И кого я там вижу? Славу — доктора Ярослава из русского госпиталя. Он весь трясся с перепоя. А Мебрату либо был без сознания, либо крепко спал. Слава сказал, что эфиопские врачи к нему и близко не подходят — боятся, что, если умрет, их в этом обвинят и запишут в сочувствующие. Слава, сказал я, ты вкатил ему успокаивающее? Он ответил, что генерал, когда его доставили, был в полном сознании, говорил, никакой слабости в руках и ногах не наблюдалось. Я был против седативов, сказал Слава. Все время рядом со Славой находилась женщина-врач, тоже русская, доктор Екатерина. Она заспорила: успокоительное показано, у него травма головы, предстоит операция. А я возразил: травмы головы угрожают жизни, если угрожают мозгу. Эта пуля мозгу не угрожает. «А как вы это назовете?» — спросила она, указывая на глаз генерала. «Товарищ, — поспешил с разъяснениями я, — это называется глазная впадина». Особого внимания она на меня не обратила, а мне не понравилось, с каким неуважением она отнеслась к Славе. Может, он и алкоголик, но до того, как его сослали в Эфиопию, много нового совершил в ортопедии. Слава шепнул мне у нее за спиной: «КГБ!» Обращаюсь к майору: «Какие у вас инструкции относительно моих полномочий?» Майор говорит: «Все что пожелаете. Ответственность на вас». «Заберите врачиху обратно в Большой госпиталь и не пускайте сюда больше. Мне нужно бренди, нюхательную соль — и прикажите поставить в этой палате две койки для меня и Славы». Мы влили генералу все наличные антибиотики и на пару со Славой прямо на больничной койке удалили поврежденный глаз, отрезав все, что висело, и не касаясь более ничего. Генерал даже не пошевелился. Удалять пулю я не планировал.

Следующие две ночи я не разлучался со Славой и спал в нормальной постели. Седативы действовали еще дня три. «Слава, доза была лошадиная?» — спросил я. «Нет, но ее прописала кобыла. По имени Екатерина».

Когда генерал Мебрату очнулся, то пожаловался на легкую головную боль и насморк. В остальном он пребывал в хорошей форме. Мне больше не разрешили постоянно находиться при нем, да и Славу отправили прочь. Тогда-то я и написал вам записку. В тюрьме мне предоставили приличную камеру с порядочными соседями. В госпиталь меня таскали по два-три раза в день, но говорить с генералом не разрешали. Обменяемся парой слов — и все.