Я ждала ответа, и сердце мое отчаянно колотилось — мне казалось, что я близка к разгадке.

Она вздохнула.

— Ох, Вилли, все это я могла вам уже давно сказать, просто я не считаю, что подобное могло иметь место. Я думаю, эта история целиком и полностью вымысел, целенаправленный, намеренный вымысел. Ведь дело в том, что всю свою жизнь Джейкоб был зол на брата. Злился на то, что тот родился первым, что был у отца любимчиком. И позже, когда Джейкоб промотал семейное состояние, Ричард вызвал Джейкоба домой из Европы и грозил ему, обращался с ним как с тем капризным маленьким мальчиком, каким тот был в детстве, и Джейкоб вынужден был это терпеть. Вот он, я думаю, и написал подобное из мести, но так и не закончил. Слишком уж смехотворно это выглядело. Вещь эта не вылилась в роман, а так и осталась в набросках.

— Хорошо, но история эта откуда-то взялась, правильно? Даже если подобное и литературный вымысел, это не означает, что у Ричарда не могло быть незаконнорожденного потомства. Пусть не это, а что-то подобное ведь могло же произойти, не так ли? А может быть, у него просто был роман с этой самой Адой Финни.

— Дело в том, что я слишком хорошо знаю эту семью и считаю, что такое просто невозможно, — принялась возражать мне Хэйзел. — Ричард, насколько мне известно, был, что называется, чистая душа. Мармадьюк всегда говорил, что у его старшего сына добрейшее сердце. О нем известно, что он был жутко целомудренным. До такой степени целомудренным, что боялся обратиться к любой женщине, кроме своей матери, и так, говорят, сторонился женщин, что его будущей жене Анне пришлось долгие месяцы ходить вокруг него кругами, прежде чем он открыто взглянул ей в лицо. Кроме того. Ада Финни, как выяснилось, бежала той же осенью в Онеонту. С каким-то молодым повесой по имени Гар Уилсон.

— Но возможно, хоть часть истории правда? — продолжала настаивать я, чувствуя в душе, что все мои тщательно продуманные версии начинают рассыпаться в прах. — Может, Ричард изменил своей натуре и спутался с какой-нибудь девицей? Может, он бежал с той самой Люсиль Смолли. Ведь она же не вернулась!

— Нет, — решительно заявила Хэйзел. — Это просто невозможно.

— Но почему?

— А потому, Вильгельмина Аптон, что к тому времени, когда произошла эта история с походом за ягодами, Ричарда уже не было в живых.

Хэйзел замолчала, и я долго слушала в трубке ее дыхание, потом, не выдержав, воскликнула:

— Но как же так?!

— Это жизнь, Вилли. И мне вообще странно, что вы звоните мне по поводу этой истории, потому что мне казалось, что вы находитесь на правильном пути.

— На правильном пути к чему? — проговорила я, немало удивившись.

— В поисках недостающего звена, ведущего к происхождению вашего отца, конечно, — сухо ответила она.

Уставившись в окно, я стояла, ослепленная солнечным светом, пока до меня не дошло, что Хэйзел только что проболталась.

— Вот старая дура! — усмехнулась она. — Опять язычок распустила.

— А кто вам сказал, что я ищу своего отца?

— Ваш приятель Питер Лейдер. Он знает, что я веду исследования истории вашей семьи, вот и проговорился как-то на днях.

— Чтоб ему перевернуться!

— Послушайте, детка, у меня всегда были подозрения, что ваша мать что-то скрывает; я только не знала, что и до какой степени. Так что можете не беспокоиться. А теперь сами решайте, хотите вы или не хотите послушать, что я думаю по поводу того, кто может быть вашим шальным предком.

— Конечно, хочу! — воскликнула я. — И кто же он? Губернат Эверелл?

— Может быть, — сказала она. — Не знаю только, как много вам удалось бы найти сведений про него. Насколько я поняла, он был неграмотным, так что мне всегда казалось, что искать надо у Мармадьюка.

Опешив, я спросила:

— Вы шутите? Что, правда Мармадьюк? — О Хетти и Губернате, у которого тоже, как и у Мармадьюка, были рыжие волосы, веснушки и свирепый пронзительный взгляд, я уже думала. Конечно, Хетти могла быть не единственной в жизни ошибкой Мармадьюка — мало ли кто еще мог согревать его постель холодными зимними ночами в отсутствие Элизабет. — Ho разве он не был квакером?

— Да, но только… — Хэйзел вдруг перешла на шепот, словно нас кто-то подслушивал. — Только есть еще одна вещь, о которой вам никто не скажет, кроме меня. Тайна одна. Дело в том, что Мармадьюк не умер от пневмонии, как пишется во всех книгах. Он был убит, Вилли.

Я онемела. Обретя наконец голос, я только и смогла вымолвить:

— Убит?..

— Знаете что, Вильгельмина… приходите-ка вы ко мне домой, как только сможете. Я вам кое-что покажу.

День за окном был серый, как крылья голубки, и только над дальними холмами мутный ватин облаков прошивали блестящие солнечные нити да зелень какой-то одинокой рощицы причудливо отдавала золотинкой. Я нарядилась в коротенький желтый сарафанчик, оставшийся еще со школьных времен, — мне казалось, что только его веселый озорной цвет мог рассеять мою грусть. Бредя в тумане, я думала о Мармадьюке Темпле. Как выяснилось, я даже на самую малость не продвинулась в своих поисках, но остановиться уже не могла — мои многочисленные предки с укоризной взирали на меня с портретов в холле Эверелл-Коттеджа, ожидая, когда я открою тайну бесчестья знаменитой семьи.

Жилищем Хэйзел оказался аккуратный, выкрашенный в зеленое с черным домик, приютившийся неподалеку от Помрой-Холла на восточном берегу озера. Бывший летний домик, на котором еще осталась старая вывеска — прибитые гвоздями дощатые буквы составляли дурацкую надпись: «Летний дом «Купил карову да прадал снова»».

Постучав, я бесконечно долго ждала, слушая, как Хэйзел, шаркая и ворча себе под нос, тащится к двери. Повозившись с замками — по звуку я насчитала их три, — она наконец распахнула дверь, представ передо мной в тонкой белой ночной сорочке, застегнутой до подбородка, и в шлепанцах в виде лягушек.

— У вас все в порядке? Что-то вы слишком бледная, — Она искоса глянула на меня.

— У меня все отлично, — ответила я. — Летний дом «Купил карову да прадал снова»?

— A-а, ерунда, — буркнула она, впуская меня.

В доме у нее пахло, как ни странно, весьма приятно — яблоками и сырой землей, и самую малость старушечьим духом.

— Семья, выстроившая в 1880 году этот дом, выручила деньги на него от продажи единственной семейной ценности — племенной телки. Отсюда и название. Глупость жуткая. Да вы присаживайтесь. Я испекла печенье.

Я села на неудобный старинный резной стул, обитый кожей, и она поставила передо мной блюдо. Лежащее на нем печенье было подозрительно идеальным на вид. Пахло от него химией.

— Нет, спасибо. Хотя это так мило с вашей стороны. Так что там насчет Мармадьюка, насчет того, что он был убит? И почему об этом никому не известно, кроме вас? Ведь убийство — это слишком громкое событие, его не замолчишь.