Автомобильные компании устроили мятеж против жестких требований CAFE[17], закона, введенного администрацией Обамы и устанавливающего количество миль на галлон топлива для транспортных средств. Следующая администрация увеличила время, в течение которого производители автомобилей могли принять меры, чтобы соответствовать требованиям. При таком изобилии сланцевой нефти в США мировые цены на нефть оставались низкими, и американцы продолжали покупать большие машины.

Другие страны, в частности Китай, развивали «зеленые» технологии и другие направления. Я помню, как во время секвестра бюджета при Обаме уменьшались статьи доходов федерального бюджета, которые предполагалось использовать на исследования и разработки. Тогда по этому поводу было много копий сломано. И снова технологические компании и многие другие считали, что бизнес может взять на себя всю научно-исследовательскую деятельность, хотя у нас в технологической отрасли не было лабораторий (вроде старых добрых лабораторий Белла[18]), необходимых для фундаментальных исследований. Мы не раздвигали границы науки. Наши исследования должны были быть пригодны для коммерциализации максимум за три – пять лет. Иногда менеджмент требовал еще более быстрой отдачи. Университеты рассчитывали на федеральную поддержку, и когда ее не стало, фундаментальные исследования и там сошли на нет.

Так мы оказались в худшем из миров. Мы были загнаны в угол автоматизационной революцией, которая все набирала обороты. Информационные технологии, искусственный интеллект и большие данные «убивали» все новые секторы экономики, работы со средними расценками становилось все меньше. Бизнес мог повышать свою рентабельность, увольняя людей. Была небольшая группка победителей на самом верху и множество тех, кто боролся за жизнь. В 2012 г. 1 % американцев с самыми высокими доходами зарабатывали 22 % от всех доходов населения страны. Это более чем вдвое превышало их долю в 1980‑е. В следующие 10 лет их доля перевалила за 25 %. Мы надеялись, что помогут инвестиции технологических компаний в школы и университеты, но было очевидно, что этого недостаточно. Хуже того, уровень образования оставался очень средним: американские дети продолжали плестись в конце таблиц где-то позади азиатов.

Еще один вопрос, который снова остро стоял на повестке дня, – старение. В годы президентства Обамы много говорилось о том, что нужно сокращать субсидии – социальное обеспечение, здравоохранение, пособия и пр. Цены на медицинское обслуживание взлетели к небесам. Республиканцы и демократы яростно сражались друг с другом. Республиканцы хотели урезать все под ноль. Демократы не готовы были уступить ни пяди, опасаясь, что такие меры ударят по самым уязвимым, в том числе по тающему на глазах среднему классу. Реформа Обамы стала новым полем битвы. Республиканцы уверяли, что мы не можем ее себе позволить. Демократы стояли на том, что это вопрос социальной справедливости. Стороны были так разобщены и настолько не готовы к компромиссам, что в конце концов любое усилие по реструктуризации субсидий и придаче им солидной финансовой основы – будь то за счет увеличения налогов или урезания льгот – откладывалось в долгий ящик. Партии решили завещать решение проблемы будущим поколениям.

С тех пор демократическая картина мира уже не выглядела так прекрасно, как мы когда-то надеялись. В 1990‑е и в первые 10 лет XXI в. нам удавалось удерживать высокий уровень рождаемости. Это помогло нам оставаться экономикой первого эшелона. Ясное дело, наш маленький гнусный секретик заключался в том, что поддержание уровня рождаемости не было заслугой уроженцев США. Скорее, стоило поблагодарить постоянный поток иммигрантов, у которых было больше детей, чем у большинства американцев. Однако после финансового кризиса 2008 г. рождаемость начала падать и среди них.

Но мы начали дольше жить. Это стало массовым явлением. И оно означало, что снизится численность рабочей силы, которая будет поддерживать тех, кто вышел на пенсию, если не изменится пенсионный возраст. А те, кто на пенсии, будут дольше нуждаться в поддержке. И пенсионеры не желали терять деньги из-за инфляции. Они хотели, чтобы их пенсия росла вместе с ценами.

В 2020‑е, когда начали массово уходить на пенсию люди поколении беби-бумеров[19], становилось все труднее сводить концы с концами. Пострадали и некоторые компании, потому что ушедшие на пенсию сотрудники обладали различными знаниями и навыками, которых менее образованное молодое поколение не приобрело. Но и молодежь оказалась под ударом. Многочисленные исследования показали, что ее доходы были гораздо ниже, а благ у них было существенно меньше, чем у их родителей на том же этапе карьеры. Поколение, молодость которого пришлась на 2000‑е и которое было уверено в своей способности добиться большего, чем их родители, даже в эпоху Великой рецессии, теперь теряло надежду.

Несколькими годами ранее я делал доклад об американском среднем классе и был потрясен тем, насколько он сократился. Я отталкивался не от снижения реальных доходов или увеличения отставания от супербогатых. Меня гораздо больше интересовали собственные оценки американцев. В 2008 г., когда финансовый кризис только разразился, американцы, считавшие себя средним классом, составляли 53 % населения. К 2014 г. этот показатель снизился до 44 %. Уже тогда было ощущение постепенного упадка, ведь 40 % опрошенных считали себя представителями низшего класса. Спустя 10 лет картина стала еще печальнее – особенно для молодых. Теперь более 60 % американцев причисляют себя к низшему классу и не видят для себя никаких возможностей улучшения. Я был потрясен.

Как я, наверное, уже говорил, к тому моменту я ушел из Google и встал во главе отраслевой организации, которую создали технологические компании во время переговоров с Карлотой. В процессе переговоров эта организация была преобразована в Большой траст восьми добрых соседей и стала известна в СМИ под ироничным названием Beg-not («Не попрошайничай»). Вы ведь, наверное, помните, что крупные нефтяные компании называли себя «семью сестрами». А мы хотели пользоваться гендерно нейтральным языком. Мы как раз искали название, и тут Карлота сказала: «Почему бы вам не перевернуть слоган, который использовала я, и не назваться “добрыми соседями”?» Участвовать хотели все восемь крупных американских технологических компаний, так что мы решили отразить это в названии. Мне кажется, это в Financial Times нас впервые назвали Beg-not. Членам организации это не нравилось, но было очень метко.

Первому директору пришлось нелегко. Из своего «гнезда» в Центральной Америке Карлота начала критиковать компании, не выполнявшие свои обещания. Главы «Большой восьмерки» знали, что я сумел наладить с ней хорошие рабочие отношения.