Союзники прогнали нацистов из Парижа, закончилась война, вернулся из Иностранного легиона князь Николай Оболенский и долго ждал возвращения арестованной жены. Узнав, что она никогда не вернется, молодой легионер стал священнослужителем.

Перед смертью архимандрит Николай Оболенский завещал положить себя в общую «легионерскую» могилу с его другом, легионером и бригадным генералом Зиновием Пешковым, а на их общей надгробной плите написать также имя незабвенной его жены-героини. Как и он сам, как безрукий воин и дипломат Зиновий, Вики была удостоена военных французских орденов. Но что ей было до орденов, до славы, хотя бы и вечной, если жизнь выпала красавице «короткая такая»…

А вот силуэт талантливой, ослепительной Ариадны Скрябиной, дочери русского композитора Александра Скрябина и его второй жены-полубельгийки Татьяны Шлецер. Первое, довольно небрежное упоминание об этой удивительной женщине я, помнится, нашел в знаменитой мемуарной книге Нины Берберовой «Курсив мой». Берберова сообщала, что Ариадна была женой эмигрантского поэта Довида Кнута, с которым у жены Ходасевича, молодой Нины, был в Париже роман, о чем Кнут якобы известил читающую эмигрантскую публику в страстном эротическом стихотворении. О жене Кнута Берберова помнила, что эта женщина мешала однажды Берберовой и Кнуту читать друг другу свои стихи и встревала в их увлеченную поэтическую декламацию своими «пустячными разговорами».

Тогда-то Берберова и утешила Кнута предсказанием, что Ариадну он будет иметь у себя недолго, а ее, Берберову, всегда. И – пишет Берберова – ее предсказания (или пожелания) сбылись: немцы застрелили Ариадну в Тулузе в «так называемом Сопротивлении» (снисходительное берберовское выражение), и там ей установлен памятник. Прочитав об этом, я написал письмо в Тулузу. Никакого памятника там, конечно, не было. Как и большинство мемуаров, «Курсив мой» – автобиографический роман, призванный сбить со следу биографов автора, бросая им (как выражался Набоков) «нить лже-Ариадны». А мне хотелось узнать про настоящую Ариадну.

Судя по тому, что я уже слышал о ней, настоящая Ариадна вряд ли стала бы занимать Берберову «пустячными разговорами». Зато Ариадна вполне могла бы выгнать гостью-соперницу, учуяв в ее речах некую тень уважения к «мужественности» новой орды на восточной границе Франции или неуважения к своей новой религии (иудаизму). Кстати, и то и другое она могла в разговорах тогдашней Нины учуять.

После переписки с Тулузой я попытался найти что-либо о дочери Скрябина в Москве 80-х годов, куда в ту пору регулярно возвращался из Франции.

В московском музее Скрябина, что в арбатском переулке за театром Вахтангова, об Ариадне почти ничего не знали. Зато я услышал о ней однажды случайно за стенами Старого города в Иерусалиме, напротив Масличной горы, близ Гефсиманского сада и русского монастыря Святой Магдалины. Моя московская приятельница поэтесса Юля Винер, обитавшая там, уже «на территориях», в рискованном одиночестве своего красивого дома, сказала мне, что в Тель-Авиве, на бульваре Бен-Гуриона, живет женщина, которая лично знала эту мою Ариадну. Что женщину эту зовут Эва Киршнер и Юля может попросить, чтоб она меня приняла…

У входа в подъезд нужного мне дома стояла маленькая симпатичная женщина со светлыми, прибалтийскими, вдобавок еще выцветшими глазами.

– Это бульвар Бен-Гуриона? – спросил я, становясь еще бестолковей, чем обычно, оттого что все в этом городе было написано непонятными буквами справа налево.

– Да, – сказала она приветливо. – Он и жил тут напротив…

– Кто «он»?

– Бен-Гурион. Я знала его. И сперва он был ничего себе человек. А потом стал совсем непохожий на себя. Власть портит людей. Два года у власти – достаточно. А у вас долго будет Ельцин?

– Откуда мне знать? Так вы и есть Эва, – догадался я наконец и поцеловал ее маленькую сухую ручку. Она была прелестна. Никогда не сказал бы, что ей девятый десяток. И что тут можно жить так долго в такую жару.

– Идемте в дом, – сказала она жизнерадостно. – Там прохладно. И там я буду вас кормить.

Я не удивился: в русском доме Парижа, Тель-Авива или Бостона тебя прежде всего хотят накормить.

– Расскажите про Ариадну, – попросил я.

– Я буду греть обед и рассказывать, – сказала Эва. – Про Кнута или про Ариадну сперва? Я почти одновременно с ними познакомилась. Нет, с Кнутом на несколько дней раньше…

– Начните тогда с Кнута.

Она и начала рассказ с Довида Кнута, который был довольно известным молодым поэтом в кругу русской эмиграции в Париже. Одним из самых заметных в этом «незамеченном поколении», среди тех, кто приехал совсем молодым. Писать и печататься (с большим трудом) начал в Париже, а жил воспоминаниями детства, тоской по полузабытой родине.

Юная студентка-медичка Эва Киршнер познакомилась с ним в парижской больнице, где проходила практику. Она собиралась тогда стать психиатром, это позднее она увлеклась психологией. Эве сказали, что в палату к ним поступил какой-то русский, вроде бы даже русский поэт, и она побежала знакомиться. Выяснилось, что он ехал на велосипеде по улице и его сбил автомобиль.

– Да, помню, я у кого-то читал об этом, – сказал я. – Все поэты ему даже завидовали, потому что виновник аварии теперь должен был платить ему пенсию. И он мог бросить работу в красильной мастерской…

– У него была черепная травма. Не очень серьезная. Мы познакомились, часто болтали с ним и даже подружились… А потом в больницу вдруг пришла молодая женщина и спросила у меня, где лежит поэт Кнут, ей нужно его видеть. Я согласилась ее к нему отвести. Она объяснила, что он ее не знает, но она его видела. И вот она решила, что они должны быть вместе… Она уйдет от мужа, и они будут вместе – так она решила. Я посмотрела на ее живот: беременность бросалась в глаза. Она сказала, что это неважно. Это будет его, Кнута, ребенок, потому что они поженятся… Так она объяснила. А Кнут лежал у себя в палате и еще не знал о своей судьбе…

– Где-то я читал, – припомнил я, – кажется, в воспоминаниях Бахраха, что эти неистовые крайности были у нее от отца-композитора. Те же, что в его симфониях…

– Нет, нет, – сказала Эва. – Это от матери. Татьяна была такая же неукротимая. Она увидела Скрябина и решила, что он будет с ней. И увела его из семьи. Они долго бедствовали, и она увезла его в Швейцарию. Мне рассказывал Кусевицкий – он посетил их в Швейцарии. Они сидели, разговаривали, и вдруг в комнату вошла маленькая девочка. И все замолчали. Теперь она командовала. Все ее слушались. Это была Ариадна.

– Я буду накрывать на стол, – сказала Эва. – Подождите меня минутку.

Она исчезла на кухне, а я стал думать: где бы Ариадна могла видеть Довида Кнута? Где-нибудь на русских посиделках, на русских чтениях. Он ведь был довольно популярен и возглавлял даже какие-то объединения молодых. Часто читал в Союзе молодых поэтов… Мне вспомнилась шутка Тэффи: кто эти старые евреи, что собрались на Данфер-Рошро? Это собрание Союза молодых русских поэтов… Кнут был из кишиневских евреев, и настоящая фамилия его была Фиксман – Давид Миронович Фиксман. Он придумал себе псевдоним Довид Кнут. В некоторых стихах его звучали библейские мотивы, и вообще, стихи его многим нравились, и сам он, невысокий, чернявый, толстоносый, отчего-то нравился женщинам. Может, их убеждал его голос, его стихотворные заклинанья: