мы в свою. Врага следует изничтожать, поскольку он является злобным убийцей, а не потому, что военная обстановка на поле боя требует убивать, ибо в противном случае сам будешь убит. Резня мирного населения, примеры которой мы видели во Вьетнаме, Боснии и Руанде, демонстрирует склонность солдат видеть зло в любом, кто находится по другую сторону. Наши противники должны быть наказаны потому, что они угрожают нашей национальной безопасности, политической системе или идеологии.

Поразительной особенностью предвзятого мышления является уверенность не только в том, что «наше дело правое», но и в том, что присущие нам добродетельность и праведность обязательно восторжествуют над силами тьмы. Такое категоричное, дихотомическое мышление, вызывающее много проблем в повседневных конфликтах, обычно приобретает адаптивные качества, когда солдаты сражаются насмерть против реального врага.

Образы злобного Врага в такой же мере порождены воображением, как и фантазии о ведьмах, демонах, злых духах. Индивидуальность, человеческие качества людей «по ту сторону» стираются; они визуализируются как воплощения всего плохого, что есть в мире. Машина пропаганды еще больше усугубляет образ Врага как вселенского зла в умах людей. Этот злобный образ появляется на плакатах, карикатурах и журнальных иллюстрациях: свихнувшийся убийца, садист-мучитель, насильник, варвар, свирепая горилла, саблезубый монстр, пресмыкающийся гад, крыса или дьявол[249].

Солдаты, безусловно, необязательно фанатики, в чьих головах господствует стремление уничтожить себе подобных по ту сторону линии фронта. Во время реального боя пехотинец часто теряет вкус к убийству. Многочисленные исследования показали, что во многих боестолкновениях только некоторые солдаты, принимавшие в них участие, действительно стреляли из своего оружия[250]. Наемники или контрактники рассматривают убийство просто как часть работы и могут относиться к противникам не более антагонистично, чем охотники к дичи, которую они преследуют как добычу. У них нет чувства эмпатии к своим жертвам, которые рассматриваются не как символы чего-то вражеского, а просто как мишени. Точно так же генералы, склонившиеся над картой боевых действий и отдающие приказы о развертывании и движении войск, при этом подсчитывая вероятные жертвы и потери, скорее всего, оценивают сражение механистически и стремятся просто уменьшить войско неприятеля до относительно небольшой численности, а не воспринимают вражеские полки и дивизии в качестве символов вселенского зла.

Коллективная самооценка

Образ врага связан с представлением общества или нации о себе, многоцветной картиной сильных и слабых сторон нации, ее целей и уязвимостей, исторических моментов и политических задач.

В отличие от полного недоброжелательности образа «чуждой» группы или нации, граждане государства ощущают себя невинными жертвами. В той мере, в какой люди отождествляют себя с собственной группой или нацией, их мысленное представление об этой более крупной сущности, к которой они принадлежат, формирует и индивидуальные образы самих себя. Поэтому они воспринимают поражения и триумфы своей нации как собственные, индивидуальные поражения и триумфы[251].

Личное представление о себе – это смесь характеристик (привлекательности, эффективности, интеллекта), которые люди считают важными для достижения целей в жизни. Они оценивают себя в соответствии с тем, насколько хорошо эти характеристики способствуют решению поставленных перед собой задач, а также насколько эти достижения близки к их идеалам. Оценка жизненных удач и результатов отражается на отношении к самим себе. В зависимости от того, как люди интерпретируют свой жизненный опыт и успехи в достижении поставленных целей, они могут считать себя успешными или неудачливыми, популярными или безвестными, триумфаторами или побежденными.

В мирное время имидж нации в головах людей, как правило, занимает место на периферии сознания, по сравнению с важностью, которую имеет индивидуальная самооценка. Хотя те граждане, у которых особо развито чувство гражданского долга, а также те, кто активно занимается или по крайней мере интересуется политикой, часто обеспокоены несоответствием между общим состоянием, в котором находится их нация как таковая, и собственными представлениями о ней, все же большинство озабочено преимущественно личными проблемами и устремлениями. Но во времена серьезных кризисов, глубоко затрагивающих всю нацию, каждый индивидуум глубоко вовлекается в проблемы своей страны. Когда происходящие вокруг события начинают влиять на национальный имидж, встает угроза всей стране, и она вовлекается в конфронтацию с другими государствами, этот имидж выдвигается на передний план и начинает в критической мере влиять на то, что люди думают и чувствуют.

В военное время имидж нации становится центром восприятия мира каждым гражданином; по мере сплочения вокруг государственного флага люди переключаются из «эгоцентрического режима» в режим признания групповых целей более важными. Самооценка каждой личности оказывается привязаной к образу страны. Политика государства становится их личной политикой; слабости, уязвимости нации – их личными слабостями и уязвимостями; нападение на государство воспринимается как нападение на себя лично. Перед лицом призрака врага, несущего зло, граждане готовятся отдать свои жизни за родину, религию или соответствующее политическое движение.

Преобладающее в Соединенных Штатах представление о себе – это доброжелательная, свободолюбивая, демократическая страна, которую ценят за ее готовность нести жертвы ради защиты других государств от тирании и несправедливости, оказывать помощь людям, находящимся в отчаянном положении. Представление об американском «плавильном котле» для самых разных групп эмигрантов лишь усиливает такой эгалитарный имидж. Подобная забота о «слабых» была частью мотивации для интервенции на Кубе в 1898 году с целью изгнания «тиранических» испанских правителей. Представление о себе как о высокоморальном обществе, выраженное в глубоком сочувствии к тяжелому положению кубинского народа, вынудило правительство США попытаться урегулировать конфликт между испанскими властями и их подданными в этой колонии. А непримиримость испанского правительства в данном конфликте в значительной степени основывалась на испанской гордости и страхе испанского руководства приобрести имидж «слабаков» как у себя дома, так и во внешнем мире[252].

В то же время многочисленные политические группы влияния, газеты, контролируемые Херстом и Пулитцером, создавали интервенционистские настроения в американском обществе. Потопление броненосца «Мэн» во время «визита вежливости» в порт Гаваны в еще большей мере взбудоражило и широкие массы, и Конгресс, попытавшийся подвигнуть президента Уильяма Мак-Кинли на объявление войны Испании. Так, Теодор Рузвельт обвинил президента в бесхребетности – за то, что тот не вмешался в ситуацию раньше. Распространенный шовинистический образ стал настолько силен, что это вынудило президента начать Испано-американскую войну. Некоторые другие войны, в которых участвовали Соединенные Штаты, например Вьетнамская, первоначально изображались как преследующие благородную американскую цель сдерживания коммунизма, но превращались в битвы за защиту чести и престижа Америки.

После обеих мировых войн моральная оценка американцами своей страны как щедрой нации выливалась в благотворительные поставки продовольствия и материалов; финансовую помощь как бывшим врагам, так и союзникам. Во времена холодной войны, когда Советский Союз воспринимался главной угрозой для свободы в мире, американская политика предусматривала предоставление убежища жертвам угнетения. В последний период потоки