«Я вот думаю, не вешает ли Генри себе на шею психически нездоровую особу?» — сказала она как-то Люцию. На что пораженный Люций отвечал: «Что ты, конечно нет!» — «Ну, это его дело». Она, разумеется, так не думала о Стефани, но с раздражением замечала в той признаки некой слабости. Бёрк, Сэнди были сильными людьми. Она сама была сильной личностью. Каким теперь казалось странным, что от возвращающегося на родину Генри она ждала проявления слабости. Он был таким нерешительным, слабовольным в детстве. Возможно, за нынешней его агрессивностью стояло желание перечеркнуть это представление о себе. Ее по-настоящему сильных любимых не было в живых, она осталась с преданным бесхребетным Люцием. С Джоном Форбсом, трудным и здравомыслящим человеком, она поссорилась. И сила Генри одолевала ее силу, она чувствовала это все отчетливей, как некий яд, который отравлял ее душу злобой.

Единственно трогательным в Стефани было то, что она, возможно к собственному удивлению, отнеслась к Герде как к матери, и Герду это тронуло. Она приняла на себя эту роль. Конечно, ей это не составляло большого труда, поскольку это было временно. Независимо от того, как сложится брак, Стефани исчезнет, последует куда угодно за Генри, уедет в Америку. Америку Герда возненавидела. Она показалась ей примитивной, уродливой, вульгарной, пугающей и странно пустой. Разумеется, она никогда туда больше не поедет. Она готова была сейчас ухаживать за Стефани, но физически избегала ее. Нравственная слабость, которую Герда чувствовала в будущей невестке, проявлялась и более зримо — в ленивом изнеженном теле. Генри нашел себе жену, которая будет до полудня валяться в постели. От нее исходил запах жирной плоти и дешевой косметики. Герде не нравились ее позы и ее белье. Она подозревала, что та старше, чем сказала Генри. И чуяла в этом существе, сейчас беспомощном и жалком, какую-то хитрость.

Герде сразу стало ясно, что бессмысленно рассчитывать использовать Стефани для того, чтобы склонить Генри не продавать дом. Стефани могла канючить и плакать, но была не способна хоть в чем-то убедить Генри. Генри был стихийной натурой. Герда с невольным изумлением припомнила, как однажды попыталась исподволь вернуть его, приучить любить ее, быть призрачным, слабым, неполноценным утешением в ее потере. Казалось, она придумала удачный план, чем купить Генри, но, как теперь было ясно, он оказался неподкупен, и единственное, чего она добилась, — это то, что ее перестало волновать, на ком он женится. Она лишь хотела, чтобы все поскорей закончилось и они уехали. В доме уже готовились к переезду, волей-неволей приходилось прощаться с местом, которое было ей так дорого. Беллами взяли к себе работать миссис Фонтенэй и Джон Форбс. Через несколько недель дом будет выставлен на продажу.

Герда наклонилась и подбросила еще полено в огонь. Голая, без гобелена, стена позади нее была как леденящий провал в пустоту. Герда поежилась. Она дожидалась Генри не потому, что беспокоилась, не случилось ли что, а из маниакального желания продемонстрировать ему, как она страдает. Она отдернула от камина подол сине-зеленого шерстяного халата, испачкавшийся в золе. Отряхнула. Даже сейчас, подумалось ей, она красивее этой женщины, сильней ее и чище. Но что это дает? Из рощи донеслось уханье совы, следом замогильная флейта ее плача. Дверь открылась, и вошла птичьеголовая Рода в темно-синем платье, похожем на форменное, но еще не форменном. Герда ответила, что не будет ни кофе, ни есть что-нибудь, вообще ничего. Велела Роде ложиться спать. Ее мрачный жест на языке знаков этих женщин, проживших столько лет рядом и не говоривших ни о чем, кроме домашней ерунды, означал привязанность к Роде. Герда мимолетно посмотрела в ее большие глаза. Она еще не сказала Роде, что той придется уйти. Роде вообще никто ничего не говорил, и Герде было неясно, знает ли та, что дом продается.

Спустя несколько минут послышался скрип и осторожный шум, вошел Люций, сутулясь, в халате.

— Зачем ты встал?

— Герда, дорогая, иди ложись, не переживай за этого негодного мальчишку.

— Нечего мне указывать.

— Прости. Но не переживай.

— Я не переживаю.

— Как бедняжка Стефани, уснула?

— Да.

— Думаешь, она и впрямь заболела?

— Я думаю, у нее нервное расстройство, но это уже забота Генри.

— Герда, не стоит относиться к ней с неприязнью из-за того, что Генри…

— Воображаешь, что я ревную?

— Ну, это было бы понятно.

— Меня иногда удивляет, то ли ты просто глуп, то ли действительно мстителен. Все это куда больше и важней чего угодно, что ты, похоже, способен себе представить. У тебя скудное, вульгарное воображение. Я не «переживаю» за «негодного мальчишку», не «ревную» к этой жалкой, ничтожной невротичке! Ты ничего не понимаешь.

— Не кричи…

— Я не кричу!

— Прости, Герда, знаю, что временами раздражаю тебя, ни в чем не умею тебе угодить, но я люблю тебя, ты все, что у меня есть, мы ведь и дальше будем вместе, правда?..

Послышался отдаленный звук, которого Герда так ждала.

— «Вольво». Это Генри. Иди спать, Люций.

— Прости меня.

— Глупый ты, глупый. Ладно, иди.

Люций побрел к себе. Медленно, с усилием он поднимался по лестнице. Сердце знакомо болело, и от самой этой знакомости боль усугублялась. Он всегда считал себя растяпой, страдальцем, жертвой. Но жертвой, под какой же приятной защитой находящейся. Ирония Герды, ее ежедневные колкости огорчали. Но все это искупалось надежностью положения, ее терпимостью и, хотя и уменьшившейся, его прежней необходимостью ей. То, что Герда действительно нуждалась в своем последнем обожателе, служило ему охранной грамотой. Но сейчас, в переломный момент, она с такой легкостью смотрела сквозь него.

Он присел к столу, взял лист бумаги и перо.

Она смотрит в зеркало и видит свой лик.

Я смотрю в зеркало — предо мной ее лик.

Я смотрю в зеркало, опустевшее вмиг.

Генри ворвался в дом, как ураган. Захлопнул дверь, не шумно, но резко лязгнул засовом. В холле горел свет, и, направясь к лестнице, он краем глаза заметил мать, стоявшую на пороге библиотеки. Он бы не обратил на нее внимания и помчался наверх, не произнеси она тихо: «Генри».

Он круто развернулся, застыл на миг, потом мимо матери прошел в библиотеку.

— Что ты хочешь, мама? Уже поздно.

Она с ужасом смотрела на него.

— Ты поранился.

— Разве?

— У тебя все лицо в крови.

— Пустяки, — ответил Генри, — Ударился костяшками пальцев о стену, слегка пошла кровь, наверное, провел рукой по лицу, вот и след.

— Покажи. Где ты поранился?

Раненая рука была перетянута носовым платком. Генри спрятал ее за спину.

— Нет.

— Генри. Покажи.

— Нет!