В лапонькиных восторгах по поводу русской святости было не много нового, пожалуй, даже меньше, чем в перипетиях морских боев с братцем, я опять начинал тосковать, но тут делался другой маневр, и теперь оказывалось, что огромный бескрайний океан греха – сама Россия, а по ней плавают разные – кому какие по нраву – ковчеги спасения. Были старообрядческие корабли, скопческие, хлыстовские… Особенно странно смотрелись сумасшедшие дома, в которых спасались тысячи тысяч. В грязи, тесноте, но спасались – сомнения нет. Так что у Лапоньки получалась, с одной стороны, некая иерархия океанов греха, а с другой – иерархия ковчегов. Кстати, ведь верно, что есть разные ступени, круги зла и разные праведности. И с сумасшедшими домами понятно: когда мир помешался на зле, и впрямь спастись можно только в психушке.

Я это довольно быстро обдумывал, как мне казалось, начинал Лапоньку догонять, но он на вороных мчался дальше. Оказывалось, что и с сумасшедшими домами не просто. Раньше, действительно, в них спасалось много хороших, честных людей, в том числе один епископ, который в двадцатые годы, чтобы себя и свою веру сохранить в чистоте, принял личину юродства, однако в пятидесятые годы психбольницы захватил, взял на абордаж враг, и теперь больше, чем там, зла и греха нигде не найдешь.

Про епископа Лапонька пока забывал и начинал рассказывать о нравах тюремных психиатрических больниц, в основном о своей, Липецкой. Рассказывал, что Костина, расставив ноги, чуть не до пупка задирала юбку, а ему было двадцать пять лет и уже шесть он ни разу не имел дела с женщиной. Не знал, выйдет ли когда-нибудь отсюда или так тут и загнется. Эта блядь год за годом гноила у них всех, кто сидел по политическим статьям, а сама, курва похотливая, завела любовника, который убил собственную жену и, чтобы не попасть на зону, симулировал сумасшествие. Каждый день вызывала на осмотр и прямо в кабинете трахалась. Потом вовсе его освободила, сказала Кате, что с подобным богатством – у ублюдка был редкостный величины член – держать в больнице грех. После войны по стране вон сколько баб неустроенных. В общем, пожалела и себя, и баб.

Лапонька еще долго рассказывал, как они жили в Липецке: про санитаров-садистов, и тех, с кем удавалось ладить, про врачей им под стать и обычных, нанявшихся сюда из-за полуторного оклада, больших отпусков и ранней пенсии. Но и эти здешние правила соблюдали строго. Особого зла в них не было, если можно было не делать плохое, они не делали, впрочем, и плохое, если было приказано, тоже делали. Отсюда он снова выруливал на епископа и Катю.

Врачиха не хуже и не лучше других, с зэками она вела себя ровно, за исключением епископа, ради него Катя готова была на все. Забыв, что повторяется, Лапонька снова рассказывал про случай, когда одного ее слова было достаточно, чтобы он освободился, но она промолчала. От Кати к морскому бою, от морского боя к Кате он крутил и крутил. Попадал в колесо и, будто белка, не мог из него выбраться.

Ты не думай, под одной крышей нам неплохо. Он такой человек, что вокруг ничему не мешает, а с другой стороны, я ведь понимаю, что тетка вместе с отцом Феогностом и Катей там, у себя на небе, наверняка радуются всякий раз, когда Лапонька ко мне приезжает. И что сейчас он, найдя мою избушку пустой, решил здесь остаться, они тоже довольны. Кстати, оба месяца Лапонька не просто содержал все в отменном порядке, но и, чего я никак не ожидал, продолжил разборку архива.

Я Лапоньку, конечно, сильно недооценивал. Сидел он рядом со мной и сидел, рассказывал, иногда немного помогал, однако рассчитывать на него всерьез мне и в голову не приходило. А он оказался человеком очень приметливым, все запомнил, во все вник и работал не только споро, но и разумно. В общем, переделывать за ним ничего не пришлось.

Второго моего нынешнего постояльца я раньше даже не знал. В XIX веке окрестными землями владели Апраксины, и до двадцать четвертого года на соседнем холме у реки стояла красивая шатровая церковь Великомученицы Варвары, их родовая. Потом ее разрушили. Кладбище, где могила отца, было при ней. Незадолго перед Крымской войной тут был похоронен Алексей Апраксин, убитый на дуэли поручик гвардии двадцати лет от роду. И вот мать, которая, по рассказам, приходила сюда к сыну каждый день, в любую погоду, приказала построить над его могилой небольшую гробницу, ближе к зиме в ней сложили и печь. В этой апраксинской усыпальнице год назад, после того, как собственные дочери, будто короля Лира, выставили его из дома, поселился старик – бывший рузский архивариус. В отличие от нас с Ириной, воскрешать он никого не собирался, просто жил, мы и знакомы не были. Но стоило мне уехать, Лапонька с ним сдружился, привадил его, теперь он тоже помогает разбирать бумаги.

Помощь его неоценима. Он аккуратен, у него отличный канцелярский почерк, и, главное, он дока в любых архивных вещах. В сем деле у него настоящий нюх. Ведь многие бумаги разрознены, перепутаны, вообще бардак у нас немалый, а он прямо чувствует, откуда что и что за чем идет. Благодаря ему понимаешь, что мир и вправду не широк, слишком многие из тех, чьи бумаги я собрал на кладбище, были друг с другом повязаны. Я бы эти отношения наверняка пропустил, а он сразу выклевывает и специально для меня делает замечательные перекрестные ссылки. Без преувеличения, Аня, работа с ним пошла вдвое быстрее.

Среди того, что он и Лапонька для меня приготовили, – новая порция писем, так или иначе относящихся к Коле Кульбарсову. Как и раньше, часть посылаю тебе один в один, остальные – в пересказе. Первое письмо – Катино.

Дорогая Ната. Это письмо тебе передаст Лена Кошелева, человек нам очень близкий. В нынешних условиях без нее мы, может быть, и не выжили бы. Про наше бытие она все знает и расскажет то, о чем я не стала писать. Кстати, в Москве остановиться ей не у кого, я очень надеюсь, ты ее приютишь. В Москве она должна пробыть месяц, в крайнем случае на день-два больше. Человек она без претензий: комната, угол – не важно, лишь бы было тепло и не сыро – у Лены сильный ревматизм. Сама она не скажет, постесняется, поэтому пишу я.

Первая и главная просьба – ее надо выполнить обязательно – я знаю, что ты никогда не выбрасываешь писем, хранишь их, любишь перечитывать, но сейчас сделай так, как я тебя прошу, а не как ты привыкла, а именно – все мои письма немедленно сожги, людям, о которых я писала, они могут обойтись очень дорого. И это прочти и сразу вместе с конвертом – в печку.

Мои страхи оправданны, в них причина, почему я целый год молчала. Понимаю, ты на меня обижена, но оказии не подворачивалось, а почты я боюсь. Без Лены не было бы и нынешнего письма. В общем, примирись с тем, что и дальше наша связь будет односторонней, но, пожалуйста, помни – твои письма и мне, и отцу Феогносту очень-очень важны. В жизни у нас мрак непроглядный, и письмам от тебя, даже злым, обиженным, я радуюсь, словно ребенок.

С тех пор как отец Феогност оставил Нижегородскую кафедру, у нас все валится из рук. Уходя в юродство, он получил и согласие архиепископа, и благословение своего духовника из Оптиной, но все равно теперешняя жизнь дается ему с трудом. Я вижу его мучения, но чем могу помочь? Раньше он был сильный, и я рядом с ним знала, что с любыми неприятностями мы справимся, они – испытания, посланные ему во Славу Божию. Сейчас же всякий день думаю, что юродство – не его дорога. Ему это не дано и дано не будет. Несмотря на неизбежный арест, с кафедры уходить было нельзя. Мы это с ним никогда не обсуждаем, но, по-моему, второй раз он бы не ушел.