— Здравия и богатства вам, селяне узменьские! — поклонился, спрыгнув с коня, первый воин. — Не гневайтесь, что незваными к вам в гости заявились.

— Русьский целовек незваным гостем не бывае, — вежливо отвечал дядя Володя, в свою очередь отвесив витязю поклон. — Желаннее вас и быть не может. А скажите, добрые вои, кто вы? Не самого ли князя Александра Ярославича люди?

— Они самые мы и есть, — сказал воин. — Я — Святополк, по прозванию Ласка. Вон тот — брат князя Александра, светлый князь Андрей. А се, изволь видеть, и сам князь — Александр Ярославич-Федорович.

Тут, при виде другого витязя, слезшего с коня и приближающегося к ним, дядя Володя раскрыл в изумлении рот и пал пред ним на колени, ткнувшись лбом в снег. Сей витязь был весьма высок ростом, красив и статен, бородою не богат, но светлые усы его, обеленные снегом, были хороши. Он тоже низко поклонился дяде Володе, потребовал, чтобы тот встал с колен, и заговорил ласковым голосом:

— Сказано нам, что ты есть Владимир Гуща, самый зажиточный в Узмени хозяин, и твой дом наилучший тут, а детей и домочадцев столько, что посему и прозвище у тебя такое. Так ли это?

— Нимало не соврали тебе, светлый княже. Аз есмь. Добра у меня хватае, и коли прикажешь, все отдам твоему благородному воинству, — прекрасно отвечал дядя Володя.

— Всего мне твоего добра не надо, а малую часть заберу на нужды своего войска, — еще более ласково произнес князь. — А всего важнее для меня другое. Видишь ли в санях человека спеленутого? Это мой наилучший отрок Савва. Мы переночуем и двинемся дальше, не здесь будем встречать немца, а на Омовже, и там разгромим, аще Бог даст. А Савву у тебя пригрею. Ему, видать по всему, мало жить осталось. Дай моему честному слуге и доблестному воину последний достойнейший увет и уход, а когда скончается, сохрани в холоде, чтобы я потом мог прах его с собою забрать и похоронить с почестями в Новгороде али в Переяславле.

— Что же люди твои медлят? Пусть живо и заносят отрока в дом мой.

Тотчас огромную белую куклу — спеленутого со всех сторон княжьего отрока, коего Мишка поначалу принял за снежное изваяние, — сняли с саней и бережно понесли в избу. Мишка старался идти поближе к дяде Володе и князю Александру, дабы слышать разговор.

— Отцего же помирае отрок Савва? — спрашивал дядя Володя.

— Многажды ранен в битве, — отвечал князь Александр. — Всё тело его исколото, руда вся источилась, с трудом перевязали раны, но оне такие тяжелые, что удивления достойно, как он до сих пор не испустил дух свой.

— Стало быть, тебе уже было сражение с Андреяшем?

— Дозорный отряд мой вступил с ним в дело. В тридцати верстах отсюда, возле Моста.

— Ого! Да это не в тридцати, а поближе буде, Мост-то. И что? Сильны немцы?

— Зело крепки. Ритарей и их подчиненных числом не менее десяти тысящ, да чухонского сброда не мерено. Один из лучших моих воевод, Домаш Твердиславич, пал в бою при Мосте. Тверской воевода Кербет при смерти, я его в другом доме помирать оставил, во-о-он там. И Савва вот отдает Богу душу. Но главное — разведка моя удалась, я теперь знаю, с кем мне воевать дальше.

— А не пойдут они абие теперь на Псков?

— Едва ли. Имея меня у себя за спиною? Нет, они сперва со мной захотят разобраться.

Дальше Мишка разговора не слышал, потому что они вошли в избу, а он от дяди Володи и князя Александра отстал, оттесненный другими ребятами. Зато теперь он оказался вблизи от раненого воина, про которого князь сказал, что жить тому недолго. Того уложили под божницей на широкую постель, осторожно распеленали, открылась голова, вся перевязанная окровавленными тесьмами, только нос, рот и черные подглазья открыты были. Потом открылась грудь, тоже вся в кровавых повязках, широченная, плечи — как снежные шары, из которых они на Благовещение лепили дружину. Распеленав всего до низу, умирающего укрыли теплым одеялом, хотя натоплено было в дому жарко. Князь Александр, склонившись над бледным лицом раненого, долго вслушивался в его дыхание. Наконец промолвил:

— Еще пока дышит. Но еле-еле. А вот ты, малец, — вдруг обратился он к Мишке, — поручаю тебе сидеть подле отрока моего Саввы и слушать его дыхание. Сможешь?

Мишка хотел было бодро ответить, но почему-то лишь кивнул головой. Тогда князь схватил его крепкими ручищами, приподнял перед собой и заглянул ему в глаза своими ясными очами. Потом поставил на пол, потрепал по голове и сразу забыл о нем, занявшись другими делами — тем самым зажитием, о котором сказал дядя Володя. Мишка, скинув с себя шубейку, шапку и валенки, остался сидеть возле раненого, глядя на измученное, смертное лицо. Вскоре он решил послушать, дышит ли княжий отрок, осторожно подлез к нему и склонил ухо над заострившимся носом. Никакого дыхания он не услышал. Ему стало страшно, и он легонько толкнул своего подопечного в тугое плечо. И сразу услышал короткий вдох, потом тихий, чуть теплящийся выдох.

— Жи-и-ив… — тихо прошептал мальчик. Он еще раз вгляделся в лицо княжьего отрока, и оно стало казаться ему знакомым, будто он уже не один день сидел и сторожил его дыхание. В избе быстро темнело, тетя Малуша затеплила под божницей еще две лампады, огоньки которых наполнили угол блаженным и тихим светом. Мишка то и дело осторожно приближал ухо к лицу раненого, и всякий раз повторялось одно и то же — сперва не было никакого дыхания, а потом отрок Савва будто спохватывался, что надобно дышать, делал порывистый вдох и потом — медленный выдох. И Мишке стало казаться, что, пока он сидит неподалеку от Саввы, тот и не дышит вовсе, а как только он начинает проверять дыхание, Савва делает одолжение — дышит. Потом дядя Володя усадил всех гостей за постный ужин, они разместились за столом, ели, тихо переговариваясь; а тетя Малуша принесла маленькому сторожу постный пирожок с капустой, он стал его есть, да так и не доел до конца — переполненный впечатлениями, уснул с куском пирога в руке, привалившись бочком к плечу раненого витязя.

Ночью его одолевали тревожные сны, однажды он проснулся и увидел, как князь Александр стоит под божницею и тихо молится. Мишка тотчас снова уснул, а утром проснулся оттого, что из-под него стало что-то приподниматься, скидывая его. Он вскочил и увидел левую руку своего подопечного, которую тот выпростал из-под мальчика и теперь недоуменно разглядывал. В окошках рассветало, и Мишка теперь уже отчетливо видел, что раненый кметь открыл свои очи и в самом деле разглядывает руку. Лицо его было по-прежнему смертельно бледным, под глазами черно, но сами глаза светились жизнью. Мишка, соскочив с кровати, стоял на полу и с ужасом наблюдал за ожившим мертвецом. Вдруг тот перевел свой взор с собственной руки на Мишку и тихо спросил:

— Ты кто?

— Я? Мишка.

— Понятно. Иди ко мне. Дай я тебя понюхаю.

А он мне говорит брезгливо:

— Вот еще! Цего это меня нюхать!

А мне, братцы, и самому было невдомек — почему так сильно, так невыносимо захотелось припасть носом к его головешке и вдохнуть в себя теплый травяной запах детских волос. И сил у меня не оставалось, чтобы ему найти объяснение.