Серьезнейшее влияние на движение в этом направлении оказывали и сами министры внутренних дел. Несмотря на остроумные и тонкие идеи Валуева относительно необходимых общественных, экономических и институциональных преобразований, его деятельность привела к возобновлению и дальнейшему усилению министерской власти. Именно он выстроил министерскую машину и привил ее личному составу такие взгляды, которыми в дальнейшем с удовольствием воспользовались его консервативные преемники на посту. Хотя многие валуевские идеи касательно роли государства были весьма схожи с воззрениями его «либеральных» предшественников Ланского и Милютина, общий итог его министерства сводился к тому, что МВД сделалось ключевым противником эволюционного развития, нацеленного на верховенство права, в духе того, что пытались тогда же выстроить прочие европейские державы, проходящие через процесс консервативного обновления.

Преемники Валуева в министерском кабинете, Тимашев и Маков, отражали собой всю хрупкость министерской бюрократии в качестве основания российского правительства. Уже сам факт того, что император мог избирать своими министрами внутренних дел подобных людей, не придававших особого значения ни министерским учреждениям, ни политическим изменениям в плане будущности самодержавия, уменьшал шансы России прийти в хоть сколь-нибудь ограниченной форме к политически сознательной бюрократии в духе Rechtsstaat, как предлагал Валуев, а затем Лорис-Меликов.

Наконец, история МВД в правление Александра II иллюстрирует нелегкую долю реформаторов, зажатых в тиски между враждебным консерватизмом коллег – слепых охранителей самодержавия – и яростными, доходящими порой до насилия проявлениями все более организованной и внутренне согласной общественности. Стремясь претворить в жизнь свои программы, реформаторы – Милютин, Валуев, Лорис-Меликов, Столыпин – были вынуждены работать с наличными правительственными учреждениями и их персоналом, что неизбежно чинило препятствия самой реализации их планов. Вдобавок к этому, несмотря на очевидную необходимость взаимодействия бюрократии с различными «группами влияния», экономическими и общественными элитами и интеллигенцией, новая волна министерской власти чрезвычайно затрудняла движение в данном направлении. Более прочих в проведении подобной политики преуспел Лорис-Меликов, но даже он ради достижения известных целей (скажем, отмены соляного налога) был вынужден обращаться к произволу, выходя из правового поля.

Россия середины и тем более конца XIX столетия все дальше удалялась от Англии, Франции, Пруссии (ставшей после 1871 года Германией) и даже Австрии как в отношении социально-политических институций, так и по уровню экономического развития. Россию нередко помещают в дальнем конце условной шкалы европейского абсолютизма (или же вовсе выделяют ее в абсолютизм иного типа) благодаря неограниченной автократии с вековечными традициями бюрократического управления и уникальной общественной структурой (колоссальным по численности крестьянством, политически слабым служилым дворянством, полуазиатским купечеством и так далее)[475]. Сравнивая Россию 60-х – 70-х с Османской империей, Китаем и Японией – возьмем для примера лишь три эти неевропейские державы, – также столкнувшимися с серьезными вызовами, находим ее более развитой в плане государственности, народного единства, экономической и военной мощи. На данном основании можно провести сравнение исторической роли административных и политических элит середины XIX века с учетом их политических действий и идей, попутно сопоставляя типы институциональных и политических изменений, наблюдаемых в географическом диапазоне от Западной Европы до Азии[476].

То, что Россия много раньше и гораздо теснее соприкоснулась с европейскими державами, нежели Китай с Японией, несколько заслоняет тот факт, что уже в 50-х – 60-х годах структура мировой политики и экономики сблизила Европу с Азией как никогда прежде и в самых различных отношениях – от заимствования и подавления до реакции на культуру, институты власти и технологии более продвинутых европейских народов. Вышеописанные российские события происходили как раз тогда, когда в Европе и остальных регионах мира имели место сопоставимые политические и институциональные перемены, свидетельствовавшие об экономическом и военном проникновении европейцев в традиционные культурные и политические уклады. С 1848 по 1875 год создавалась мировая экономическая система, связавшая разрозненные части света немыслимым доселе образом. Как пишет Эрик Хобсбаум, «усиление международных экономических связей втягивало даже географически очень удаленные области в прямые, а не просто литературные отношения с остальным миром. То, что имело значение, было не просто скоростью… а диапазоном последствий» [Хобсбаум 1999: 87]. В том же диапазоне находятся и общие модели политических и институциональных изменений. Европейские административные и политические элиты сталкивались с аналогичными экономическими, социальными и политическими проблемами; реакции на них, а часто и теоретические обоснования, влияли на программы русских, османских и дальневосточных реформаторов и реноваторов. Возьмем, опять же, лишь три примера: русские Великие реформы и османский Танзимат[477] явились плодом внимательного изучения европейских политических моделей, а источниками Конституции Мэйдзи явно были прусские теории в сочетании с японскими традициями[478].

Во всех подобных случаях задача административных элит и политического руководства (нередко совпадающих друг с другом) заключалась в обновлении традиционных политических институтов и, собственно, в целом политической культуры, столкнувшейся с внутренними социальными и экономическими изменениями или теми же изменениями наряду с агрессивным вмешательством иностранцев. Намеренная адаптация новосозданных или заимствованных политических форм и методик к существующим политическим культурам и институтам как раз и отражает то, что мы именуем здесь консервативным обновлением. Лидеры данных режимов действовали в условиях местной политической культуры и институциональных рамок, даже стремясь к преобразованиям. Общей целью консервативных обновленцев являлось обеспечение необходимых новаций политической, экономической и социальной жизни, избегая при этом краха режима в результате внутренней революции (возглавляемой средним классом, рабочими, крестьянами или этническими движениями) или иностранного завоевания. Эта общеполитическая и административная волна второй половины XIX столетия отражала поиски консервативного синтеза, позволявшего поддержать или кардинально усилить государственную мощь. Демократический торизм Дизраэли, «либеральная империя» Наполеона III, Пруссия при Бисмарке, а затем и Германия, Австрия в годы перед Ausgleich, соглашением с Венгрией 1867 года, Османская империя в эпоху Танзимата, «Реставрация Тунчжи» в Китае и Мэйдзи в Японии – все эти режимы демонстрируют общий политический опыт, превосходящий рамки пестрого культурного разнообразия и различий в степени экономического развития[479].

В центре данного спектра консервативно-реновационных режимов находилась и Россия. Представленная в настоящей работе институциональная и политическая история России может предложить будущим исследователям известную оптику, сфокусированную как в географическом аспекте, так и в плане взаимосвязи бюрократического и (или) политического руководства с форматом политических изменений и консервативного обновления в конце XIX столетия. При власти людей вроде Милютина, Валуева и Лорис-Меликова (а позже Витте и Столыпина) Россия того времени представляет образец традиционного бюрократического режима, пытавшегося обновить или переосмыслить поддерживавшие его политическую культуру и социальные институты.

Характер государственной деятельности и политического руководства в эпоху александровских преобразований предлагает особенно наглядный пример внутренне непротиворечивой и последовательной модели политических изменений, аналоги которой наблюдаются и в современных государствах Европы