Напряжение, и без того царившее внутри их семьи все эти годы, теперь усугубляется вновь открывшимся у Миши неврозом. Оля и раньше замечала некоторые странности своего мужа. Но отец ее тоже был человек несдержанный, мог накричать, ударить – и вот она думала, что у Миши тоже проявляется несдержанность, только несколько по-другому… Теперь же он ведет себя настолько странно, что у Оли появляется жуткое подозрение: а что, если Миша… безумен?! Причем – не так восхитительно-безумен, как бывают безумны чудаковатые гении, а – попросту сумасшедший, как те, кого лечат в закрытых клиниках! Разумеется, обсудить свое предположение она не может ни с кем: с посторонними – стыдно, родственники – далеко. Не со свекровью же ей об этом говорить! Свекровь сама ненормальная, и если у Миши не все в порядке с психикой, то это – ее вина… Или – Мишиного покойного отца?

Оля начинает вспоминать, что она слышала в детстве, будто у Александра Павловича были какие-то проблемы, о которых не говорили в присутствии детей… Эти проблемы – банальный алкоголизм, но пока еще Оля этого не знает. А Миша позволяет себе невероятные выходки… И – все чаще возвращается домой пьяным! Оля все пристальнее наблюдает за ним… И обнаруживает все новые странности! Это превращается в какой-то навязчивый кошмар. Неужели – ко всем своим бедам – она еще и вышла замуж за безумца? И в хрупком тельце ее дочери течет отравленная кровь?!

Впрочем, все происходящее – сюрприз только для Оли. Все остальные – все, кто хоть сколько-нибудь знаком с Мишей, – прекрасно осведомлены о его психическом нездоровье. Если бы Оля отважилась с кем-нибудь поговорить – ей рассказали бы множество забавных случаев… И сам Михаил Чехов тоже осознает свою болезнь – что, кстати, помогает ему бороться и преодолевать ее и до самой глубокой старости удержаться на хрупкой грани между странностью творческого человека и безумием.

Из книги Михаила Чехова «Путь актера»:

«Часы пребывания на сцене были для меня истинным душевным отдыхом. На время я забывал свои гнетущие мысли и погружался в творческое состояние, целиком захватывавшее меня. Однажды мое обостренное нервное состояние привело к неожиданному результату. Это было в гастрольной поездке, которую совершала труппа Малого театра. В одном из городов, когда гастрольный спектакль приближался к концу, среди актеров распространился слух, что соседнее с театром здание горит. Окончив свою роль, я вышел со сцены и увидел, что здание, стоявшее против театра, действительно пылает. Я испугался и бросился бежать по улице по направлению к вокзалу. Я бежал в гриме и в костюме китайца, с развевавшейся сзади косой. За мной гнался театральный портной.

– Господин Чехов, – кричал он, – хоть брючки отдайте!

Я не останавливаясь бежал дальше. Наконец портной стал догонять меня. Тогда я быстро остановился, снял с себя широкие китайские шаровары и, оставив их на месте, побежал дальше.

Моя нервная напряженность, которую я так искусно скрывал до сих пор от внешнего мира, достигла наконец таких размеров, что в целом ряде моих поступков стала проглядывать наружу. Я вдруг спрашивал кого-нибудь из моих товарищей, не слышит ли он, например, того особенного шума, который слышу я сам в эту минуту, и по лицу товарища догадывался о том, что он не только не слышит его, но и не понимает, о чем, собственно, я его спрашиваю. Я слишком часто подходил к окнам и с тревогой глядел на улицу. Или вдруг во время спектакля, чувствуя потребность вернуться домой, я начинал так быстро играть свою роль, что это обращало на себя внимание моих партнеров».

Единственным лекарством от своих загадочных приступов Михаил Чехов считал иронию со стороны окружающих – насмешка исцеляла его мгновенно! К сожалению, Олечка была слишком встревожена создавшимся положением и всеми открытиями последних месяцев, чтобы отважиться на столь целительную для Миши иронию. Если бы только странности! Но в сочетании с пьянством?.. Даже для терпеливой Оли это слишком. Миша всегда сдерживался – если не считать его хамского поведения, но хамы встречаются и среди психически нормальных людей, и даже среди трезвенников, – и раньше он все-таки выглядел нормальным и почти не пил все время их супружества… А сейчас – после этой повестки – словно лопнули сдерживавшие его невидимые цепи. Он пьет! И срывает спектакли – один за другим. Спектакли приходится именно отменять – публика не желает замены, она хочет видеть именно Михаила Чехова, «талантливого и обворожительного».

В отчаянии Ольга обращается к ненавистной свекрови… Миша так любит мать! Так почему же Наталья Александровна не воспользуется своим влиянием? Свекровь смотрит на Ольгу усталыми, потухшими глазами. Так Ольга не знала раньше, что Миша пьет? Пьет с самого нежного возраста, с тринадцати лет? Не знает, что его покойный отец был запойным пьяницей? Что именно он приучил мальчика к спиртному? Она – мать – пыталась бороться за Мишу. И потерпела поражение. Остается только смириться… Александр Павлович, бывало, тоже не пил годами. А потом – срывался. И неделями, месяцами не выходил из запоя. Ничего не поделаешь… Дурная кровь!

Этот разговор со свекровью был первым и последним в их совместной жизни мгновением душевной теплоты и взаимного сочувствия: отчаяние и тревога сближают двух ненавидящих друг друга женщин… Но миг проходит – и возвращается былая неприязнь. Только теперь Ольга все знает о Мише. Все! И это знание погружает ее в пучину безысходности.

Из книги Михаила Чехова «Путь актера»: «Единственной причиной, омрачавшей мои отношения с матерью, было то, что, несмотря на мой возраст, я довольно много пил. Пить я научился во время моего пребывания с отцом в периоды его болезни. Я чувствовал, как тяжело матери видеть меня пьяным и как тягость эта возрастала, когда болел отец и мы оба просиживали ночи за пивом. Зная, как страдает от этого мать, я все же не мог побороть страсти к опьянению, и моя безмерная любовь к матери стала приобретать оттенок боли. Не будучи в состоянии отказаться от вина, я старался как бы загладить свою вину тем, что искал факты, которые, как мне казалось, могли быть неприятны матери, и уничтожал их. Когда мне не удавалось находить такие факты, я незаметно для себя начинал их выдумывать. В моем сознании слагались картины возможных для матери неприятностей, и я принимал конкретные меры против вымышленных опасностей. Не знаю, была ли тому виной только моя нечистая перед матерью совесть или же вообще моя чрезмерная, почти ненормальная любовь к ней побуждала меня со страхом думать о могущих возникнуть опасностях, но моя фантазия рисовала все более страшные и беспокойные картины возможных катастрофических событий. С годами фантазия моя изощрялась в этом направлении все больше и больше. Любовь к матери превратилась в сплошную боль и страх за нее. У меня образовались десятки всевозможных примет, которые выполнялись мной в целях предохранения матери от опасностей. Чувство страха росло и становилось моим основным настроением. Оно распространялось уже не только на мать, я стал бояться целого ряда вещей, которые казались мне опасными потому, что наступление их могло путем очень длинного и сложного ряда событий привести в конечном счете к последнему событию и причинить страдание матери. Я замкнулся в круг определенных представлений и не мог да и не хотел выходить из этого круга, хотя пребывание в нем доставляло мне много мучений. Первые признаки накопления в моем сознании гнетущих представлений появились еще в детстве, полного развития они достигли во мне, когда мне было уже двадцать четыре – двадцать пять лет. Я заболел нервным расстройством».