Юка судорожно и коротко втянула ледяной воздух носом и ртом.

Ещё раз.

И впервые за десять лет.

Глядя на лежащую перед ней девушку и чувствуя, как холод овладевает мышцами этого тела.

Она заплакала, молча глотая слёзы.

Снег отражал какие-то далёкие источники света и мягко освещал заострившиеся черты Алёны.

Юка плакала и смотрела на то, как будет выглядеть после смерти.

Она умерла сейчас. Здесь. На станции РЭП-4.

Алена, лежащая перед ней с растрепавшимися тёмными волосами, с закрытыми глазами и приоткрытым ртом была точной её копией. Как отражение в зеркале трое суток назад.

Острый нож, словно отсёк всё лишнее и добавил недостающее.

Беззвучно рыдая и слыша шум приближающегося поезда, Юка расстегнула куртку Алёны и забрала содержимое её внутренних карманов.

Затем она делает то, за что проклинает себя и не может простить уже в тот момент.

Она хватает лом и несколько раз бьёт лежащую на снегу по голове, превращая её лицо в месиво.

Спустя несколько часов труп в туалете и два под мачтой с громкоговорителями найдёт сменщица толстой и сонной кассирши. Такая же толстая и сонная она захочет опорожнить перед работой мочевой пузырь, и через десять минут уже будет вызывать милицию: своя на РЭП-4 появится только после этого случая.

Анатолия Сахара и Павла Артамонова похоронят по месту прописки. Неопознанную девушку на районном кладбище под номером «015».

За всю историю «нового» кладбища под районным центром на нём только шестнадцать раз хоронили нездешних. Было ещё «старое» кладбище, с другой стороны города. Прямо в центре большого железобетонного завода. Предприятие расстраивалось, достраивалось, модернизировалось и расширялось так, что двадцать лет назад полностью огородило собой большое поле, используемое местными жителями для захоронения себя же. В смысле те горожане, которые ещё не умерли, закапывали здесь время от времени тех горожан, которые всё-таки взяли и умерли. Но теперь получалось, что усопшего приходилось вносить через проходную ЖБИ-9, проносить мимо цеха арматуры и хоронить рядом со здоровенным открытым Полигоном Готовой Продукции.

Поэтому двадцать же лет назад появилось новое кладбище. И на нём горожане, все поголовно знавшие друг друга, продолжали хоронить таких же, как они, только умерших. И только шестнадцать раз на этом «новом» предавали земле нездешних.

До такой степени нездешних, что никто из местных не знал их имён. И милиция не смогла выяснить.

Четверо из них были женщинами.

Двое погибли в одну и ту же секунду (то есть одновременно).

Одна была обезображена.

Её тело лежало на полутораметровой глубине под номером «015».

Под номером «016» год и три месяца спустя похоронили неизвестного мужчину непонятного возраста, неприметной внешности и неопределённой национальности.

Я долго не могло понять: знает ли она обо мне?

Догадывается?

Слышала?

Ощущала вибрации?

Теперь знаю: Да.

Я (предполагало? ожидало?) надеялось, что она обрадуется.

Может, удивится.

Может, испугается.

Удивится и испугается.

Или сначала испугается, а потом удивится.

Может, обрадуется.

Может, нет.

Но отреагирует.

Не удивилась.

Отмахнулась, как от назойливой мухи.

Когда Я пыталось докричаться до неё, достучаться — она отгородилась от Меня.

Создала бронированную стену Льда.

Укрылась за свинцовыми щитами Тишины.

Создала зону отчуждения, обнесённую тремя слоями Безмолвия.

Я в бесцветной, безсветной пустоте.

В Нигде.

В бескрайнем тупике.

Пылинка в запаянной коробке из под конфет. В которой даже запаха — и того не осталось.

Ничто в Нигде.

Когда-то одна девочка бросила любимого котёнка. Променяла его на новую комнату, в новой квартире. Была счастлива тогда? Не помнит.

А как подпирала дверь своей новой комнаты новым стулом? Как слышала по ту сторону странный, незнакомый и от этого страшный голос знакомого человека? Стоны и скрежет его зубов? Не помнит.

Память.

Память — это тысячи пылинок, скапливающихся на неподдающейся воображению поверхности. Лишь с двумя ограничителями: «рождение»/ «смерть».

Пылинки. Хаотически падающие и не имеющие практической пользы. Не помогающие. Не мешающие. Обрезки плёнки в мусорном ведре под столом монтажёра.

Молочно-резиновый вкус соски во рту и…

Всё.

Ни места, где это произошло. Ни, в какое время суток. Тепло или холодно было? Ничего. Просто: резиновая соска во рту и вкус молока.

Сильная боль в одной из мышц тела и «ссс!» — словно попытка произнести долгую S, сжав зубы и сильно втягивая воздух в себя.

Хвоя и цитрус — это запах. Причём один.

Вкус помады на губах. Своих? Чужих?

Запах слюны. Явно чужой.

Резь в глазу — ресница попала. Когда?

Руки без варежек с мороза — хвать! Большую кружку с горячим чем-то, и «ссс!» — воздух в себя сквозь зубы. Где?

Обрывок какого-то стихотворения без начала и конца. Без рифмы и смысла. Зачем?

Пылинки.

Скапливающиеся на неподдающейся воображению поверхности. На которой неподдающаяся воображению рука может вывести всё что угодно. Прямо поверх пылинок. А неподдающаяся воображению ладонь может однажды смахнуть все пылинки напрочь. И останется чистая, поддающаяся воображению поверхность. На которую можно горстями сыпать теперь пыль — бесполезно. Всё уже.

Когда-то:

— Ртуть, — говорила она, словно пробуя слово на вкус. — Ртуть.

Пылинка в запаянной банке из под конфет.

Ничто в Нигде.

В не сухом и не мокром. В не светлом, но и не тёмном. Без стен, но.

Можно представить в воображаемом центре этого воображаемого Нигде — крепкий ящик.

Несгораемый и не существующий материально шкаф.

Бронированный сейф.

В котором: