Припустил по вилявшему мертво-голому руслу, удивляясь, что все вокруг цело: и асфальт, и забор, и цеха с армированными в клеточку зелеными бутылочными стеклами. Вообще не идет тут война? Ну а как? Он и ехал затем, чтобы все это перешло в руки новых хозяев нетронутым. Железные ноги и спины гигантских гимнастических коней, ажурные мачты и стрелы незыблемых башенных кранов. Далекой стрельбы уже почти не было слышно.

За изгибом дороги увидел раздерганную вереницу людей: снова бабы с детьми на руках и прицепе, мужики кумачовских пород — пассажиры бесплатных автобусов. Лица их выражали только необходимость идти, лишь тупое упорство — без смысла, без цели.

Впереди просиял, голубея, простор, перечеркнутый черными проводами железки, и Вадим, рухнув сердцем, увидел неведомо чей укрепленный блокпост. Пулеметы повернуты в степь — чей, дебил?! И безумное знамя шахтерской республики. Вдруг — «стоять!», «ходу нет!», «там стреляют»! Заспешил и воткнулся в гудение роя:

— И как нам?! Куда?!

— Стреляют, подтверждаем! Это ты в десяти только метрах гражданский, а подальше: кричи — не кричи!..

— Да какие у нас разговоры теперь могут быть?! Яйца всем вам отрежем, москали, обезьяны подземные! Прикурить вам дадим из «шмеля», даунбассы! Вот и всё, что они говорят! Девок ваших придем… будем это… ну поняли что… Вот и думайте! Что вам лучше — назад или к ним! — отводили глаза ополченцы, не могли на своих посмотреть без стыда. Не могли объявить: не бегите, потерпите, все скоро закончится, будет хлеб, тишина, будет жизнь, — сами, сами смотрели в бесконечный тупик независимости, в невозможность представить хоть какое-то будущее.

— Защитили! Спасибо! Почему не на шахте?!

— А еще мы не где?! Где должны быть?! Под Киевом?! Мы вас здесь… тут стоим… — подавился своим «защищаем» и всхлипнул от смеха горбоносый, чернявый боец, вчера еще, наверное, счастливый своей силой.

— Дайте нам ваши рации — мы их попросим! — простенала с утробным подвывом старуха в длинном стеганом пуховике цвета хаки. — Мы им скажем, что мы ни за русских, ни за них не болеем. Ничего не хотим, только чтобы по нам не стреляли! Ну какая мы сила? Что мы можем? Кричать?! В штаны дети писают — вот и все наше сопротивление! Они кричат от страха — это что? Это они в Россию, значит, просятся?! — Напирала на глухонемых ополченцев, приземляя их скользкие, виновато-трусливые взгляды, говорила как будто уже и не им, а в ту самую рацию, трубку, в лицо потусторонним укра́инским солдатам, в лицо президенту и его генералам, словно из-под завала, сквозь землю — в пустоту, в настоящее небо, где превыше всего, негасимая, брезжит и должна просиять справедливость для убогих и сирых. — Пусть будет Донбасс с Украиной! Вот мы тут, украинские граждане, так пускай Украина нас примет! Мы трудились всю жизнь, мы по двадцать лет жизни Украине той отдали! Мы ничего у них не просим даже! Будем жить где угодно, в палатках, как из Сирии беженцы вон! Вообще в чистом поле, как цыгане во все времена. Только дайте нам выйти в это чистое поле! Дайте нам ваши рации!

— Мы не знаем, мать! Ждите! Мы им передали, что из города люди пойдут!

— А они что в ответ? Понимают еще, что мы люди?!

— Не знаем, мать, не знаем! Там же ведь не солдаты на шахте — добровольцы, идейные! Телячьих нежностей от них не ждите точно.

— Но огонь не ведется?!.

— А зачем им по промке долбить-то, отец? Тут цеха, оборудование… ждут хозяев из Киева! Их хозяева с нашими как были вась-вась, так и есть! Побыстрей сговорились об имуществе-то, чем о нас.

— Что ж вы шахту им отдали? Подпустили их к городу?!

— Потому-то и отдали, батя, что на вас обменяли! Чтобы вам коридор! Но мы договаривались с ВСУ, а не с этими! Кто же знал, что на шахту добровольцы зайдут? То есть какое у них подчинение, мы без понятия! По всему видно, дикие, сами с усами.

— Эх, пугать хорошо вы умеете!

— Ну не можем пойти мы туда вместе с вами! Доведем вас до шахты, а дальше? До Киева?!

— Ну и что же нам делать прикажешь?! Или назад иди под бомбы, или вперед иди и тоже помирай?!.

— Да смертники мы все! — крикнул рядом мужик с каким-то даже злобным упоением. — Заразились от вас, ополченцы! В блудняк народ втравили и защитить не можете теперь! На площадь вышли за Россию, а нам теперь кровью отрыгивается!..

— А ты?!. — оборвал его, как паровозным свистком, пожилой ополченец с остроскулым лицом. — Ты!.. Ты!.. — ободрав криком горло, не мог ни реветь, ни шипеть и только разрывал нестарого, большого мужика побелевшим от бешенства взглядом. — А ты что же, как крыса, бежишь? Ты что же, убогий, больной, инвалид?! Ручищи с кардан вон камазовский, беженка! Защищать тебя, да?! — У него задрожала шерстистая нижняя челюсть. — Ну а сам-то ты, сам?! Вот детей своих, дом — не желаешь?! Город свой? Землю, родину, жизнь? Это мы должны, да?! С автоматами, с палками против танков стоим! С одним охотничьим ружьем, бывает, на двоих! Сердце кровью кипит — ребятишек в больницу несем! Хорошо хоть в больницу, а то и… А ты раком готов к ним ползти, сапоги целовать! За оружие взялся бы — нет?! Если ты человек! Не стрелял ты по ним — ждешь теперь, что помилуют? Жди!

— Да! Готов! — крикнул тот с запоздалым дрожливым напором, сам пугаясь не то своей смелости, не то необратимой бесстыдной глухоты ко всем, за кого не хотел умирать. — Я за вашу республику руку вверх не тянул! Понимал, что безумие! Если все как бараны с горы, то и я, значит, должен за всеми?!

— Так и я не тянул в свое время! Но теперь они всех нас долбают — и того, кто был «за», и кто «против»!..

Тут все уже залаяли взахлеб и вперебой, бессмысленно, безумно загавкивая главное: куда идти, когда и можно ли уйти из города вообще. Один Мизгирев и молчал, ощущая себя разбухающей поломоечной тряпкой в крутом кипятке, но вдруг в этом сером пожаре наметилось какое-то отдельное высвобождающее жжение, наросло, очертило, вернуло ему чувство собственной ледяной головы. И, толкнувшись назад, из толпы, по дуге подобрался к тому горбоносому статному воину, показавшемуся ему старшим, и, хмелея от собственной силы и какой-то мальчишеской дерзости, потянул за рукав:

— Слышишь, ты?!

— Чё тебе? — мазнул по Вадиму тоскующим взглядом.

— Связь у вас с ними есть? С добровольцами этими есть?

— А ты кто? Тоже, что ли, желаешь по радио выступить — «братья и сестры»?

— Слушай, что говорю! — вырастая, прочнея, зачастил Мизгирев. — Надо с ними связаться, передать, что с людьми тут чиновник правительства! И тогда они точно не будут стрелять и не сделают им ничего! Я, я, я! Я — чиновник! Заложник ваш, пленный! Вы меня отпускаете вместе с людьми! Передайте: Вадим Мизгирев! Сам могу им сказать, кто я, что я…

— Да как ты здесь-то оказался? — налился вниманием парень, свежуя Мизгирева проясневшими голодными глазами и мешая во взгляде брезгливое недоумение и любопытство.

— Ненужные уже вопросы, друг! Они там знают, кто я и откуда. Людям надо уйти. Я гарант! Ну могу стать гарантом, надеюсь!