«Она принимала алкоголь?»

«Нет».

«Она принимала что-то еще? Не бойся, будь честной».

«Нет, насколько мне известно».

Линдси облизывает губы, шевелит руками на коленях.

— И она… ничего не сказала? Не объяснила?

О том же спросила и женщина-полицейский: последний вопрос, возможно, единственный значимый. «Она что-то сказала тебе? У тебя есть предположения, как она себя чувствовала, какие мысли у нее были?»

«По-моему, она ничего не чувствовала».

— Не уверена, что смогу объяснить, — отвечаю я Линдси.

Однако подруга не унимается.

— Но у нее наверняка были проблемы. Неприятности дома. Ни с того ни с сего так не поступают.

Мне вспоминается холодный, темный дом Джулиет, отсветы телевизионного экрана, ползущие по стенам, незнакомая пара в серебряной фоторамке.

— Возможно. — Я смотрю на Линдси, но она упорно отводит глаза. — Наверное, мы никогда уже не узнаем.

Внутреннее опустошение настолько глубоко, что перестает казаться опустошением и начинает казаться облегчением. Так вот что ощущаешь, когда тебя уносит волна. Вот что ощущаешь в тот миг, когда тонкая темная полоска берега скрывается за горизонтом и ты переворачиваешься на спину, созерцая только звезды, небо и воду, которые смыкаются вокруг, словно объятия. Когда раскидываешь руки и думаешь: «Ну и ладно».

— Спасибо, что подбросила. — Линдси берется за ручку дверцы, но не выходит. — Уверена, что справишься?

— Справлюсь.

Я любуюсь ажурными снежинками, летящими под углом. Снег словно течет, вздымается и опадает мощной волной, окутывая мир мерцанием. Красиво. Но в голове лишь одно: это первая из многих вещей, которых Джулиет никогда не увидит.

Линдси грызет ноготь, хотя всегда утверждала, что избавилась от этой привычки в третьем классе. В гараже вспыхнул автоматический свет, и ее лицо сокрыто во мраке.

— Линдси?

Она подпрыгивает, будто мы много часов молчали и она поражена, что я все еще в машине.

— Помнишь тот случай в «Розалитас»? После твоего возвращения из Нью-Йорка? Когда я вломилась к тебе в туалет?

Повернувшись, она напряженно на меня смотрит. Ее глаза еще темнее, чем лицо, два пятна абсолютной черноты.

— Это точно был единственный раз? — спрашиваю я.

Она медлит всего секунду и едва шепчет:

— Ну конечно.

Мне ясно, что она лжет. Теперь я понимаю: Линдси вовсе не бесстрашна. Она до смерти боится. Боится одного: люди узнают, что она всю жизнь врет и жульничает, притворяется, будто держит все в кулаке, хотя на самом деле барахтается точно так же, как мы. Линдси готова вцепиться в горло за один косой взгляд, словно мелкая цепная шавка из тех, что вечно лают и кусают воздух, пока цепь не сдавит шею.

Миллионы снежинок кружатся, вертятся и все вместе напоминают накатывающие белые волны. Неужели среди них действительно нет одинаковых?

— Джулиет поделилась со мной одной историей. — Я откидываюсь на подголовник и щурюсь, так что остается только белизна. — О походе герлскаутов. Когда вы учились в пятом классе… когда вы еще были подругами.

Линдси по-прежнему молчит, но я чувствую, что она слегка дрожит на соседнем кресле.

— По ее словам, на самом деле это ты… сама знаешь.

— И ты поверила ей? — быстро, но машинально, по инерции отзывается Линдси, как будто не надеется, что это поможет.

Я не обращаю внимания.

— Помнишь, как ее прозвали Мышкой-мокрушкой? — Открыв глаза, я смотрю на Линдси. — Зачем ты растрезвонила всем, что это она? В смысле, ладно, под влиянием момента, ты была напугана, смущена, но потом?.. Зачем ты распустила слух?

Подругу трясет еще больше, и секунду мне кажется, что она не ответит или солжет. Но она отвечает ровным, размеренным голосом, полным чего-то непривычного. Возможно, сожаления.

— Я думала, это ненадолго. — Судя по всему, она до сих пор удивлена, что ошибалась. — Думала, что рано или поздно она откроет всем правду. Постоит за себя, понимаешь? — Ее голос на мгновение осекается, в нем появляется истеричная нотка. — Почему она так и не постояла за себя? Ни разу. Она просто… просто принимала все как есть. Почему?

Много лет Линдси хранила свою тайну, своего двойника, который плакал по ночам и стирал описанные подушки — самый ужасный секрет, прошлое, которое пытаешься забыть.

И сколько раз я сама сидела в неловком молчании, опасаясь сказать или сделать что-нибудь не то, опасаясь, что глупая долговязая неудачница внутри меня, любительница верховой езды, поднимет голову и проглотит новую меня, словно змея еще живую жертву. Я убрала чемпионские кубки с полок, выбросила кресло-мешок, научилась одеваться и не есть горячее на обед, а самое главное, научилась держаться подальше от людей, которые тянули меня вниз, на законное место. Таких людей, как Джулиет Сиха. Таких, как Кент.

С трудом поднявшись, Линдси распахивает дверцу. Я вырубаю мотор, вылезаю из машины вместе с ней и кидаю ключи через крышу. Она ловит их одной рукой. Вспыхивают фары, и я оборачиваюсь, щурясь и вытягивая руку в сторону машины, стоящей за нашей.

— Две минуты.

Линдси кивает на Кента, который припарковался сзади и ждет, чтобы отвезти меня домой.

— Ты уверена, что справишься? В смысле, доберешься домой и вообще.

— Уверена.

Несмотря на все случившееся, мне становится жарко при мысли о том, что по дороге домой придется сидеть рядом с Кентом целых двенадцать минут. Хотя это неправильно — глубоко внутри я понимаю, что ничего не получится, у меня уже никогда и ни с кем ничего не получится.

Линдси открывает и закрывает рот. Очевидно, собирается спросить о Кенте, но передумывает. На тропинке к дому она медлит и оборачивается.

— Сэм?

— Да?

— Мне правда жаль. Очень жаль, что… так вышло.

Она хочет услышать, что все в порядке. Ей нужна эта фраза. Но я не могу. Вместо этого я тихо произношу:

— Люди все равно любили бы тебя, Линдз. — Я не добавляю «если бы ты перестала притворяться», но уверена, что она понимает. — Мы любили бы тебя, несмотря ни на что.

— Спасибо, — выдавливает она, сжимая кулаки.

Затем поворачивается и идет к дому. На мгновение в свете фонаря ее лицо кажется мокрым — от слез или от снега.

Кент наклоняется, открывает мне дверцу, и я забираюсь внутрь. Мы молча отъезжаем от дома Линдси и поворачиваем на главную дорогу. Он ведет медленно, осторожно, фары подсвечивают два конуса снега, руки спокойно лежат на руле. Мне так много нужно ему сказать, но я не могу заставить себя говорить. Я устала, у меня болит голова, и мне хочется просто наслаждаться тем, что наши руки разделяет всего несколько дюймов, что его машина пахнет корицей, что ради меня он включил печку на полную мощность. От этого меня клонит в сон, руки и ноги тяжелеют, словно мое тело живет своей собственной жизнью и трепещет, остро сознавая близость Кента.