Последнего термина он избегал особенно истово. Нельзя произносить такое вслух, и даже мысленно нельзя. Это не про него, не про Бабцева. Он же свободный человек, сделавший в свое время осознанный выбор; человек, который продолжил свою борьбу этически не вполне безупречным образом, когда иных средств не оставил ему всесильный и абсолютно аморальный противник, поработивший страну – продолжил, даже рискнул, решился, не в силах примириться с торжеством тьмы…

Теперь свободного человека распушили, как конюха.

Последний визит в Полдень и участие в нелепом, ни на что не похожем тестировании оставили и у самого-то Бабцева зудящее чувство непонимания и какого-то смутного личного поражения. Он объяснил хандру, накатившую на него после журанковской свадьбы, чисто личной психологией: ну с чего ему веселиться, если и Катерина, похоже, вполне была счастлива с этим простоватым недалеким Фомичевым, и Журанков буквально светился и цвел то ли только от того, что нашел новую зазнобу, то ли еще по каким причинам – рабочим, творческим, не дай бог… И Вовка был теперь от него, Бабцева, совсем далек. Он оставался вежлив, приветлив, открыт, он очень по-взрослому сделался с отчимом даже более приветлив и открыт, чем прежде, почему бы, мол, и нет, от щедрот-то… Но такая приветливость не многого стоила. Это была приветливость к чужому.

Однако пристальный взгляд из поднебесья приметил недоработки, и глас горний дал Бабцеву понять, что его хандра тут ни при чем; проколы совершенно объективны.

Что реально значила столь открыто, вызывающе открыто совершенная над группой столь разных людей процедура? Эксперты сияющего города были убеждены, что в действительности речь не могла идти о каком-то психологическом тестировании. Лазерная стимуляция – вещь, конечно, достаточно темная, неразработанная, но, пусть даже она может иметь какое-то отношение к выволакиванию из подсознания воображаемых или когда-то виденных образов, все равно смысл описанного Бабцевым в донесении действа от экспертов ускользал. Теперь от борца за идею жестко требовали по-быстрому дознаться: может быть, на самом деле в Полудне ведутся какие-то достаточно лихие эксперименты, например, по растормаживанию и усилению творческого потенциала? Долгий простой космической программы в Полудне может, на самом-то деле, объясняться не только кризисом, нехваткой средств, обострившейся конкуренцией со стороны полностью подконтрольного государству Роскосмоса; частная корпорация могла решиться на свой страх и риск пуститься в авантюры и тайком вообще сменить направление исследований, космос оставив лишь как дезинформирующую легенду прикрытия. И, коль скоро были мимоходом вовлечены совершенно случайные, посторонние люди, из этого, возможно, следует, что корпорации катастрофически не хватает ресурсов и что с государством корпорация уже чуть ли не на ножах; если же это и впрямь так, то самое время попробовать сунуться в нее из-за океана с добротой и щедростью. Однако нельзя исключить, что это был какой-то обманный фарс; но тогда что именно он прикрывал, и почему для того, чтобы его разыграть, были выбраны именно приехавшие на свадьбу гости, трое из которых, как нарочно – профессиональные журналисты… На все эти вопросы Бабцеву надлежало найти ответы по возможности незамедлительно.

Если сам Бабцев ничего не увидел после облучения, и ровно так же никаких образов не предстало перед мысленным взором еще одного коллеги, Корхового, то почему Бабцев не поинтересовался максимально подробным образом ощущениями и видениями единственного, по его же собственным словам, успешно прошедшего тест испытуемого? То, что этот счастливчик – нынешний муж его прежней жены и интимничать с ним по меньшей мере неловко, никого не парило. Знай и умей. Подружись, поговори, выясни. Теперь Бабцев понимал, что проявил тогда, что называется, преступную халатность – то ли по высокомерию своему не в силах поверить, что у него на глазах произошло нечто действительно важное, то ли от внутренней обиды, в которой он сам не решился себе признаться: как это – у кого-то получилось, а у меня нет… Получив разнос, Бабцев припомнил, что Журанков сразу после теста явно изменил отношение к Фомичеву; когда они возвращались из лаборатории в кафе, Журанков отвел Фомичева в сторонку и всю дорогу с ним говорил о чем-то. О чем? Не Катерину же и ее бабьи стати они обсуждали? А сам Вовка? Почему он так настойчиво просил маму пройти тест? В чем тут была изюминка? Значит, сам Вовка его уже прошел? И чем, интересно, дело кончилось? Или, наоборот, собой они не рисковали, но пытались подставить тех, на чью полную откровенность могли потом рассчитывать, чтобы получить описание ощущений подопытного максимально доверительно? Да, теперь Бабцев понимал, что снобизм и низменные страсти сыграли с ним плохую шутку тогда. Он пролетел мимо очень важных вещей, которые буквально сами шли к нему в руки, так что вполне заслуженной ощущалась заочная выволочка, устроенная ему теми, кого никак было не назвать иначе, нежели поганым, непривычным Бабцеву и вообще ненавистным ему еще со времен советской юности словом «начальство».

Стало страшновато. Эти не шутят. Снова вспомнились жутенькие судьбы мимоходом привербованной и утратившей то ли ценность, то ли доверие руководства шушеры, которую с такой легкостью ликвидировали сами же вербовщики у всяких там Ле Карре. Бабцев с изумлением понял, что привычной, дамокловым мечом всю жизнь над ним провисевшей в фоновом режиме кровавой гэбни, о безжалостности и зверствах которой так славно, так мужественно говорить и писать, он никогда не боялся настолько, насколько сейчас – начальства.

Но все еще казалось поправимым.

Пока не грянула жуткая, совершенно дикая весть: Журанков исчез.

Сначала Бабцев думал, это какое-то недоразумение. Найдется. Пройдет день, другой – найдется, не может же в наше время человек вот так взять и раствориться, точно облако. Бабцев был уверен: все благополучнейшим образом разъяснится вот-вот, не сейчас, так через час, ведь не тайга же, не тундра, не Антарктида – срединная Россия, до Москвы ночь в поезде! Когда двое суток спустя в ответ на пятое его, что ли, письмо, подбадривающее и обнадеживающее, призывающее не паниковать и смотреть на все сквозь пальцы, чтобы нервы не тратить на пустяшные нелепицы обыденной жизни, Вовка скупо написал, что отца по-прежнему ищут и по-прежнему не могут найти, Бабцев испытал шок. Не сразу он догадался подумать, какой шок, наверное, испытывают те, кто ждет изменения ситуации каждый час; те, кто в безумном нетерпении мечется из угла в угол по тем же комнатам, где еще недавно ходил веселый новобрачный Журанков, а теперь его нет… И снова нет… И к вечеру нет… И утром никаких новостей…

К чести Бабцева надо сказать – мысль о том, что с исчезновением Журанкова он потерял незаменимый источник информации о Полудне, ударила его далеко не сразу. Впрочем, возможно, лишь потому, что он долго не верил, будто Журанков вот взял да и пропал с концами. Ведь такое случается лишь в новостях, но не с теми, кого знаешь лично.

Но когда ударила – это было как поленом.

Именно сейчас! Когда Бабцев и так не оправдал надежд!

Коротко пометавшись в панической растерянности, он начал интересоваться делом всерьез. Часами просиживал в сети, звонил и писал знакомым журналистам, задействовал все контакты. Конечно, какое-то там исчезновение в провинции заштатного научного работника серьезного внимания не привлекло; в сущности, вовсе никакого не привлекло. Был человек, и нет человека. Кому он нужен, этот Васька? Но расследование потихоньку шло, тянулось; скоро Бабцев знал о нем все. Однако, поскольку оно топталось на нуле, Бабцев, о расследовании зная все, о самом Журанкове не узнал ничего.