– Ни боже мой! – замахал руками Кусин. – Я – в горы? Ты что! По-твоему, я Журавлев? Я рехнулся? Вот его – да, его вчера

«скорая» увезла в Кащенко, сам видел, а я-то нормальный… Нет, ребятки, не я собрался в горы, а кое-кто спустился с гор… – Вадик огляделся по сторонам и продолжил, понизив голос: – Только чур строго между нами. Официально еще не объявлено, но я уже знаю: несколько часов назад откопали обоих наших альпинистов в Тибете, Шалина и Болтаева, живехоньких и здоровехоньких. Они уже летят сюда на самолете МЧС, через два часа сядут во Внуково… Завтра за ними будет ужасная давка, но я успею раньше – первым затащу обоих в свою программу! У меня-то, в отличие от всех, есть прихват – сеструха моя двоюродная, Катька, замужем за братом жены Болтаева… Ну все, чао, я поскакал во Внуково! В последнюю секунду я успела ухватить Вадика за ремень:

– Стой! Куда? А письмо, которое мне пришло, ты принес?

– Письмо? Да, письмо, хорошо, что напомнила. – Кусин зашарил по многочисленным карманам, отыскал в предпоследнем по счету желтый конверт, сложенный вдвое, сунул его мне в руки и убежал.

Я разгладила письмо на столе: ну точно, вот он – оттиснутый чернильный вензель Адама Окрошкина вместо обратного адреса. Буквы «А» и «О» сплетены вместе и перевиты ленточкой-веточкой. Понять не могу, как такую очевидную художественную монограмму можно принять за скучный штамп акционерного общества. И ведь никакое нынешнее АО не станет рассылать послания в таких конвертах, которым впору в исторический музей. Вадик – человек неглупый, но иногда у него смекалка отказывает напрочь.

Аккуратно оторвав полоску сбоку, я вытащила густо исписанный тетрадный листок и пробежала глазами первые несколько строк.

«Яночка, солнышко, – писал Адам Васильевич, – извини, что прибегаю к эпистолярному способу общения, да еще посылаю это письмо на адрес господина Кусина. Однако к тому есть веские причины. Твой новый знакомый, Макс-Йозеф, быть может, человек и неплохой, однако в общении с нами он проявил лукавство.

He имею понятия, откуда он родом, но уж точно не из Кессельштейна. Я его трижды испытывал, и испытаний он не выдержал. Во-первых, всякий уроженец Великого герцогства знает, что династия Типпельскирнов славится вовсе не дикой уткой, запеченной в каштанах, а жареным гусем с цветной капустой. Во-вторых, баранина ни в каком виде не входила и не входит в число национальных блюд Кессельштейна. Ну и, разумеется, Кессельштейнская овощная похлебка никогда не подается с козьим сыром и пуккиней – это как если бы сказать, что в средней полосе России водку закусывают не солеными огурцами, но оливками, фаршированными перцем пимиенто…»

– Шпион Гадюкин, ваша карта бита, – торжественно приговорила я Лаптева. – Адам Васильевич тебя раскусил. Не появись на нашем горизонте папа Юрген, я бы все равно через пару дней узнала, что ты мне врешь. Ты притворялся Кунце, ни фига не разбираясь в национальной кухне его родной страны. Ты ничего не знал про баранину, их похлебку, дикую утку и так далее. Позор!

– Не такой уж позор, – пробурчал Макс. – Настоящий Кунце тоже не больно великий знаток местной кулинарии. Он вот чипсы любит и сосиски, а про похлебку сроду при мне не заикался. Тем более, он в Гейдельберге учился, жил там-сям, лопал что дают, мог забыть о корнях. Не факт, что он бы повел себя лучше в моей ситуации.

Я недоверчиво фыркнула и снова погрузилась в письмо. «И поэтому, Яночка, – продолжал мой учитель, – я не рискнул при твоем спутнике рассказывать о том, что мне известно, и, прости уж меня, старого, имел нахальство направить вас по ложному следу. Думаю, вы так или иначе получили удовольствие от встречи с Тринитатским, да и оказия ваша выпала весьма кстати – я давно обещал ему передать это последнее издание, где многие рецепты придуманы и опробованы Всеволодом Ларионовичем. Взять хотя бы его чудные блюда из свинины… Ну все-все, сам чувствую, что заболтался, и перехожу наконец к главному. К тому, чего я не стал говорить во время нашей с тобой последней встречи…»

Три последних абзаца я пробежала на одном дыхании. После чего вернулась к ним еще раз, уже медленно и вдумчиво. И лишь затем, положив письмо на стол, пододвинула его Лаптеву: читай, мол.

Макс моментально прочел и присвистнул.

– Что скажешь? – спросила я. – Есть какие-то идеи?

– Идея только одна: как можно скорей найти этого грузина, – не задумываясь, сказал Лаптев. – Ты хоть что-то конкретное про него знаешь? Окрошкин пишет, что он недавно продал свой бизнес и переехал. Случаем, не обратно в Грузию? Если нам придется ехать на Кавказ, будет трудно. У нашего Управления с грузинской СБ все контакты на точке замерзания. Вот, по-моему, главная проблема.

– Чепуха это, а не проблема, – отмахнулась я. – Ни в какие горы нам не надо. Ехать нам отсюда до места минут двадцать. Сорок от силы, если будут пробки на всех дорогах. Грузина-то я, дорогой Макс, как раз знаю, и бизнес его нынешний я знаю. Он из московских кавказцев, как Булат Окуджава. И переехал он в пределах все той же Москвы… Так что я, Макс, про другое все пытаюсь тебе сказать. Вот здесь, во втором от конца абзаце Окрошкин пишет, что мы уже были не первые, кто недавно спрашивал его про книгу. Мы – не первые! Понимаешь? Это важно. Кто-то приходил к нему до нас с тем же вопросом. Но кто? Те нацисты, которые догоняли Кунце? С чего они взяли, что Адам Васильевич может что-нибудь знать о книге Парацельса?

Макс, избавленный от поездки в Грузию, сразу приободрился.

– Адама Васильевича вычислить несложно, – заметил он. – Для этого не надо быть Шерлоком. Тебе самой известно, что в Москве знатоки древней кулинарии наперечет, и сверхавторитетный из них – он один и есть. Стоит задать поиск в Интернете, как фамилия «Окрошкин» тут же вылезет наружу. Мы с тобой с самого начала к кому поехали? К нему. И как видишь, оказались не первыми…

Лаптев был прав: великий теоретик еды Адам Окрошкин для Москвы и вообще для России – фигура уникальная. Даже странно, что он раньше как-то ухитрялся уцелеть. Редко у нас встречаются светлые головы, по которым хоть кто-то когда-то не попытался бы тюкнуть.

– Мы были не первыми. И не последними, – уточнила я. – После нас явились те скоты, которые довели его до больничной койки.

– И, сдается мне, – подумав, добавил Макс, – ничего у них все равно не вышло. Вряд ли такого, как Окрошкин, можно уломать или к чему-то принудить. Мне кажется, не из тех он людей.

– Это уж точно, – подтвердила я. – Адам Васильевич – человек редкостного упрямства. Если чего не захочет сказать или сделать, не скажет и не сделает. И чем сильнее будут приставать, тем меньше шансов. Он, может, и Тенгиза продинамил из вредности, а не потому что был, как он тут пишет, сильно загружен срочной работой. Тенгиз, когда взбрыкнет, – мужчина с норовом, и учитель мой – тоже с норовом, даром что не кавказец. Один косой взгляд, неосторожное слово – все, отношения испорчены навеки…

А еще в этом письме Окрошкина, думала я, пока мы с Максом шли из телецентра к автостоянке, многое можно прочесть между строк. Наверняка Адам Васильевич сам потом сто раз пожалел, что не взял даже посмотреть книгу. Он ведь понял, что упустил нечто важное. Но первое слово дороже второго. Один упрямец сказал другому: эта вещь меня не интересует – и все, привет, путь обратно закрыт. Очень мужчинская психология. Мы, женщины, все-таки намного реже растим обиды из ничего. А если уж ненавидим, то только за что-то важное и вполне конкретное. Как, например, я – Измаила Петровича Кравченко, чтоб ему икнулось.