Нажимал и долбил, подымал и ворочал, пока кто-то не тронул его за плечо, и мотор в нем заглох, оборвался, взорвался, когда он обернулся и уперся вот в эти ровно-скучные глазки. Новый кум на мгновение только его отключил от сети, чтобы что-то проверить, убедиться вот быстро, что нигде ничего он под шкурой, Чугуев, не прячет, и дальше пойти — оглядел снисходительнотускло Чугуева и, внезапно заметив в чугуевском запыленном, изгвазданном облике что-то, что жестоко его оскорбило, со внезапно и резко прибавленной громкостью, чтоб услышали все, кто работает рядом, ледяно, отчужденно, официально сказал:

— Кепи, кепи где ваша, Чугуев? — И не понял никто, что за «кепи» такое: вольтанулся начальник? — Вы понимаете, осужденный Чугуев, что за нарушение формы одежды, проявленное в виде непокрытой головы, я могу с полным правом влепить вам трое суток ШИЗО? — и вонюче, чтоб слышали все, заорал ему в сцепленный рот: — Вякни мне, бандерлог! Ну за мной пошел быстро! Цоб-цобе, цоб-цобе!

И Чугуев пошел, оступаясь на ровном, в загудевшем от крови, темнеющем воздухе, коридором надраенной до хирургической чистоты оперчасти, и уже провернул Хлябин ключ в кратко хрустнувшем, словно треснули кости, замке, заводя для Чугуева новую жизнь, как часы, запуская захватный механизм и дробилку…

— Присаживайся, — изможденно упал в пухлокожее кресло, дернул ящик в столе, вырвал что-то застрявшее с ненавистью, шваркнул перед собой папку-скоросшиватель, распахнул на заложенном, впился пчелой, сделал «бу-бу-бу-бу, э-хэ-хэ», перечитывая мигом все признаки досконально изученной неумолимой болезни: как сказать человеку, не найти таких слов, невозможно в глаза, но усилился, выжал голову, как из окопа, и глянул на Чугуева еле выносившими жжение, заболевшими глазками: — Значит, вот что, Чугуев Валерий, давай-ка мы с тобой напрямки, безо всяких там этих… Затянули тебя в тасовище, дебилы. Не хотел, а пришлось отбиваться, чтоб чердак тебе не просквозили. Ну а как? Надо жить. Для того восемь лет на коленках прополз, чтоб пришибли тебя ни за что так случайно и глупо? И на кран полез, так?.. с заключенным Алимушкиным. Отсиделись вы там до ОМОНа. И под этим вот краном был убит заключенный. Этот самый Азис Нуралиев… Да дерьма он кусок, без него на земле только чище, только вот отвечать за такое дерьмо по закону надо так же, как за человека. — И с задавленным стоном от дикой, оскорбительной несправедливости жизни: — У меня есть все данные, факты, свидетельства в отношении тебя. Ты ударил чурека куском арматуры.

Сваебойная баба вколотила Чугуева в землю. Ничего не рвалось в нем, не лопалось, не могло закричать от живой, не кончавшейся боли. Ненасытная, сильная кровь, что качалась насосами в нем все черней и черней, просветлела и остановилась.

— Есть железка, которой… ну, это вот самое… и на ней твои пальчики.

— Не-э-э-ет! — Кто-то в нем закричал, от него одним махом отхваченный и забившийся всей своей кровной силой уже не в Чугуеве — как вот носится по двору безголовый петух, еще больше живой на короткое дление, чем когда был живым. — Это ж промка, там все в моих пальчиках, все! Где их нет, лучше вот поищи, моих пальчиков!

— Ну железка-то так, для комплектности. Показания есть бронебойные. Заключенный Алимушкин, бывший с тобой все время, показал на беседе, читаем: «…и тогда он, Чугуев, взял прут и ударил Нуралиева по голове. Нуралиев упал, после чего Чугуев еще дважды ударил его в область головы».

Безголовый петух в нем, Чугуеве, отполыхал — силы даже на вспышечную, отсырелой спичкой мигнувшую ненависть и потребность размазать по стенке Кирюшу в нем не было. Ну а Хлябин орал страшным шепотом непонятно кому:

— Да я все понимаю! Да я сам бы зубами! Лишь бы к дочке вернуться. Ну это у меня дочь, у меня! Я же вижу, какой ты, Чугуев! Есть в тебе что-то от человека! А иначе пустил бы тебя по конвейеру вместе с прочей нелюдью, без сожаления! Ты не хотел, ты защищал всю свою будущую жизнь всей силой жизни, но — убийство есть убийство. И судья, он как только услышит про мента твоего, про такую сто пятую, как у тебя, — это будет, как красная тряпка для быка, для него. В новый срок закатает, как репейник в дорогу. Вот что больно, Чугуев: восемь лет тебя гнули — ты вставал и вставал, запичужить хотели, а ты им не дался, а теперь пропадаешь так глупо, наглушняк тебя этой новой десяткой! И вот он я сижу перед тобой, человек, что обязан дать ход, и я в первый раз в жизни не знаю, что делать. — Корежил его долг, ломала навалившаяся глыба, но, раскорячившись, треща по швам и лопаясь, он еще мог ее замедлить, придержать… — Я могу сделать так, что все это никуда не пойдет, понимаешь? Не для тебя, Чугуев, — для себя, из справедливости, как я ее, Чугуев, понимаю. Какой-то выродок, природный каин вот, он будет и дальше дышать, а ты нет?! Не пойдет, я считаю! Но и ты помоги мне, Валерий Чугуев!

Обещание спасти еле-еле добило в глубь его нежилой головы — из земли он глядел в эти глазки, человека, который обещал ему жизнь, и с внезапной режущей ясностью на какое-то дление поймал настоящее их выражение, смысл, то, как смотрят они на него — улыбаясь, как свалившейся в яму лосиной подыхающей туше. Неживая, пустая, подземная ненависть затопила его, раздирая Чугуеву пасть, но его не меняя, бесполезно стального, огромного молотобойца, не сорвав с неподвижного места и не бросив на эти вот глазки, существо уязвимое, хлипкое, что сейчас только чвакнуло бы под его кулаком: вот когда и кого в самом деле захотел он убить и сейчас-то как раз не мог — ничего поменять, расчекрыжив вот эту поганую маковку, — возвратить себе прочность, возродиться в надежде, как опиленный тополь, на новую жизнь… И кому он, зачем, задыхаясь своим загрунтованным криком, хрипел и шипел:

— Ты, ты, ты! Ты мне этот костюмчик, мокруху!

— Я, я… — поддразнили его совершенно бесстыдные глазки, в неподвижной уверенности, что Чугуев не кинется на него, как на стену. — Для тебя это что-то меняет, Валерик? Ну я! И чего ты, что дальше? Новый срок на себя возьмешь этот, чтобы тут окончательно мхом зарасти? А ведь можешь ты, можешь человеком отсюда, как надеялся, выйти! День вот в день, по звонку! Ну а может, и раньше! Вот к жене своей верной, пока молодая и ты молодой! К сыну, к сыну Валерке, что пока еще помнит тебя! Захотеть только надо — и выйдешь! Ты ж боец — где же воля к победе? Развопырился мне тут: было, не было, не убивал. Да ты убей! За жизнь свою убей! За дорогих тебе единственных людей, за волю! Всякую тварь, которая тебе мешает выйти! Да вот меня, такую тварь, за глотку, если бы это изменить могло хоть что-то! И я бы первый понял тебя, первый! Ведь я ж тебя вижу: ты потому и цел на зоне до сих пор, что эту цель имел единственную — выйти! Так ты и выйди — можешь это, знаю! Ты помоги мне только пару-тройку раз. Давить помоги мне тут всякую шушеру… Ты послушай, послушай сперва! Стукачков у меня без тебя — по рублю за пучок. Каждый пятый козлит, пидармоты непроткнутые. Я тебя с этой швалью мешать не хочу! Я тебя о другом попрошу.

Ничего он не понял, Чугуев, и уже понял все, словно кто-то вдавил в его черепе кнопку и в мозгу его вспыхнула яркая лампа, осветив ограждения в будущем, сквозь которые должен теперь прорубаться на волю, то свое изначально звериное из себя выпуская, что в себе эти годы на зоне как раз и давил и хотел навсегда погасить без остатка — верность дикой, когтистой и клыкастой свободе, равнодушную силу, безразлично которой кого молотить и куда попадать кулаком, исполняя для Хлябина то вот как раз, что ему Хлябин шил, в чем замазал сейчас, и смывая с себя эту мнимую кровь настоящей… А на что он еще в этих глазках годился, безголовый железный колун? — только этим одним мог для Хлябина быть, сваебойкой, ковочным прессом, забивающим в землю всех, кого скажет Хлябин.