И я остался. Послушание моё было строгое, хотя и самое простое, я ладан варил. Смолу ливанского кедра в Грецию привозят, но не из Ливана, из Эфиопии, и везут на Афон. Здесь и варят. Работа тяжёлая, пока эту смолу в мельнице смелешь. Мельница не ручная, а вроде маленькой бетономешалки, потом ароматов добавляешь, святой воды или масло-анфолодо, и до теста все мешаешь. Магнезии чуток подбрасываешь. Вроде муки. Потом скалочкой тесто раскатываешь в блин, и на квадратики двуручным ножом режешь. Как квадратики подсохнут, и ладан готов. Производство вредное, в масках-респираторах, в перчатках работали. Сдавали в Пантелеймонов монастырь. Три года так прослужил. Жил я не в монастыре, а в келье. Поблизости от монастыря множество келий: какие в горе вырублены, которые из камня сложены. Была одна заброшенная с прошлого века, мне там разрешили поселиться, но к старцу редко допускали. На службе больше его видел. Но другой раз подзовёт, скажет что-нибудь или подарит. Я к нему два раза ходил, просился в иноки. А он все говорит мне — один процент!

Потом другое послушание было. Последние два года уже при старце жил. У него «омология» на келью, вроде разрешения. Келья монастырю принадлежит. Старец живёт, а когда умирает, другому передаёт, обычно к ученику переходит. Но старец сам назначает, кому после него жить. И мне сказал — тебе здесь не жить, и записал в «омологию» одного инока из Новочеркасска. Я и уехал.

Дело, однако, в том, что на Афоне хозяйка не кто другой, как Божья Матерь. Кого она примет, тот живёт, а кого не примет, тот уезжает. Меня она пять годков терпела. С Афона не выгоняют никого. Кто приживётся, тот живёт.

А кого там только нет! К примеру скажу, зелоты там греческие, ревнители. Синодов новых поразвели. Есть старостильники. Живут по старому календарю, нового стиля не признают. До драки между ними дело порой доходит. Из кельи в келью друг другу анафемы посылают — а Божья Матерь их терпит. А меня не приняла.

Скажу так: не сложилось. Тоскую по сей день. Вот, теперь попал в Иерусалим. Не разберусь — так все путано!

Отче! Как хорошо мне у тебя в Тишкино было! Ты что сказал — я то и принял. А здесь понять невозможно. Столько церквей, столько престолов, но Истинное Православие — где оно? Такую смуту я теперь переживаю, что не передать. У русских расколов не меньше, чем у греков. Хожу по разным местам, больше к грекам. Язык греческий я на Афоне не то что уж совсем выучил, но понимать могу, читаю. То здесь постою, то там — душа мятется, места не находит. Но и в Россию не могу. Побуду здесь, на Святой Земле, может, найду себе какую обитель тихую, старца. Вот, был же на Афоне Иосиф Исихаст, в недавние времена умер, в 57-м году. Может, и здесь найду я к кому прибиться. Сорок лет уже скоро стукнет, а решимости все нет. Не могу от мира отсечься. В том году надумал жениться на гречанке, хорошей женщине, вдовой, в Салониках. Но так обернулось, что еле ноги унёс.

Вспоминаю я, отец Михаил, как ты меня напутствовал: не ходи в монахи, не ходи по монастырям, работай около церкви по своему дарованию. А меня гордыня обуяла — думал, почему ты в священники вышел, а мне церковный двор мести? А если бы я, как ты тогда говорил, женился бы на Верочке Степашиной, все бы и образовалось. А как она, Верочка, небось замужем и детей дюжину нарожала? Так растревожила мне душу это письмо, вспомнил, как в Тишкино жил, как брат мой из Нальчика приехал да напился, что в больницу его повезли откачивать. Матушке Нине поклон. Я ещё напишу, если благословите. С братским целованием раб Божий Федор Кривцов. Это я так сам себя теперь прозываю — иноком не стал, из послушников вышел. Все Истину ищу. Здесь. На Святой Земле столько всяких святых мест, а Истину все найти не йогу.

Тереза — Валентине Фердинандовне

Дорогая Валентина! Как приятно мне, хотя и трудно немного, обращаться к Вам по имени. Но эта краткая форма, конечно, соответствует той особой близости, какой не было у меня ни с кем и никогда. Ваше последнее письмо я выучила почти наизусть, столь важными и точными показались мне высказанные Вами мысли. Особенно горькие слова о верности. О невозможности человеческой верности… Казалось бы, Евангелия наизусть знаю, и никогда прежде не приходила мысль о том, что даже апостол Пётр трижды отрёкся, и в этом знак невозможности для обычного человека быть верным. Но ведь если смотреть с той высоты, на которой находится Спаситель, может, невелика и разница между страхом, побуждающим Петра к отречению, и завистью, побуждающей Иуду к предательству. Горькая мысль. Я рассказала Ефиму о Вашем письме, и он очень серьёзно к нему отнёсся. Прочитал мне целую лекцию. Вы, возможно, все это знаете, но перескажу вкратце то, что он говорил — мне показалось это очень важным: у евреев совершается чтение молитвы «КОЛ НИДРЕ» — освобождение от обетов и клятв, которые давал человек. Раз в году совершается такая служба, в самый важный еврейский праздник, в Судный День. Именно в этот день совершается покаяние и отпущение грехов. После троекратного произнесения молитвы обеты как бы аннулируются. Это очень глубокое проникновение в человеческую природу и великое снисхождение к человеческой слабости. Я бы даже сказала, что в этом «КОЛ НИДРЕ» реализуется милосердие Божие.

Ефим говорил о множестве очень интересных исторических деталей. Например, молитва «КОЛ НИДРЕ» служила многие века основанием считать евреев «неблагонадёжными», поскольку люди, с такой лёгкостью отрекающиеся от своих обетов, не могут быть надёжными партнёрами в делах. А я подумала о большой мудрости и понимании психологии человека теми учителями, которые ввели эту молитву в религиозный обиход. Образованность Ефима такова, что всякий заданный вопрос даёт ему повод для интереснейшей лекции. Я думаю, что в преподавании и есть его настоящее призвание. Ничтожная работа, которую он теперь выполняет, совершенно не соответствует ни его возможностям, ни его склонностям. Мы оба тяжело переживаем наше странное положение. Мои намерения найти себе подходящий по духу монастырь улетучились — нет такого места на свете, которое приняло бы меня. Я легко могу себе представить, что могла бы быть помощницей Ефиму, но и он пока не может найти себе правильного и достойного применения.

Ночные мои тревоги передаются и ему, и все чаще мы проводим ночи в совместном бдении.

На прошлой неделе опять была в Хайфе у брата Даниэля. Удивительно радостный дух около него. Мне кажется, в его общине действительно есть что-то от первохристианских времён.

Так я увлеклась, что забыла Вас поблагодарить за присылку Вашего нового перевода. Признаюсь, что пока только прочитала Ваше предисловие, и оно само по себе значительно. Ваша мысль о хрупкости слова, о его смертности, о его изменчивости — это очень глубоко. В последнее время я читаю больше не синоптиков, а именно Иоанна. И, как всегда, Деяния да Псалтирь.