Себастьян наклонился и не без отвращения подобрал мертвую собаку.

– Бедный маленький песик! – сказала миссис Окэм, и когда они двинулись вслед за остальными, ласково положила ладонь на плечо Себастьяну. – Надеюсь, вы хорошо провели утро в городе? – спросила она.

– Да, очень хорошо, спасибо, – ответил он как можно неопределеннее.

– Осматривали достопримечательности, как я полагаю, – начала она, но потом вдруг осеклась. – Кстати, совершенно вылетело из головы. После того как вы ушли, принесли телеграмму от вашего отца.

Она открыла сумочку, развернула бланк и прочитала:

– Очень жаль, – покачала головой она. – А я-то рассчитывала, что вы погостите до конца каникул. И… О боже! Нам теперь не хватит времени, чтобы успеть сшить смокинг.

– Боюсь, что так, – сказал Себастьян.

Времени не оставалось, чтобы получить хотя бы один из костюмов, подумал он. Потому что смокинг, заказанный им у портного дяди Юстаса – и, между прочим, наполовину оплаченный, – должен быть готов к первой примерке как раз в тот день, когда ему предстояло уже находиться в Генуе. Все, как выяснялось, ничего не стоило, оказалось напрасным. Все несчастья, приключившиеся с ним, все пережитое чувство вины, как и арест Бруно, как и эта несчастная мертвая собачонка. А ведь проблема его участия в вечеринке Тома Бовени так и не решена, и она становилась все более насущной с каждым прошедшим днем.

– Очень жаль, – повторила миссис Окэм.

– О чем это ты? – спросила ее Королева-мать.

– Себастьян скоро нас покинет.

– Не будет больше уроков, как не мям-мямлить, – сказала миссис Твейл, смакуя слово. – Впрочем, ему это только доставит радость.

– Тебе нужно как можно лучше распорядиться временем, которое у тебя здесь еще осталось, – сказала Королева-мать.

– О, он сумеет, сумеет, – заверила ее миссис Твейл и издала едва слышный короткий смешок. – Вот мы и у ступеней, – уже с серьезным видом предупредила она. – Если не забыли, то их всего пять. Ногу поднимаем невысоко, но шаг делаем широкий.

Зенитные орудия на Примроуз-Хилл открыли беспорядочную стрельбу, и, хотя пустыня осталась в далеком прошлом, как и кошмарное завывание пикирующих самолетов, Себастьян почувствовал приступ знакомого трепетного напряжения. Словно он был скрипкой с завязанными узлами струнами, которые как раз настраивали, с упрямой силой натягивая все туже и туже, пока не начинало казаться, что струна вот-вот лопнет. Станет легче, если начать двигаться, подумал он и вскочил, но слишком резко. Бумаги, сложенные на подлокотнике кресла, стали разлетаться по полу. Он наклонился и попытался начать ловить их еще в полете той рукой, что была ближе к ним. Но как раз эта рука у него отсутствовала. «Идиот!» – отругал он себя. Уже давно с ним не происходило ничего подобного. Заставив себя прибегнуть к ставшей привычной методе, он собрал листы той рукой, которая оставалась в его распоряжении. Пока он был поглощен этим занятием, шум снаружи стал утихать, а потом вдруг наступила блаженная тишина. Он снова сел на место.

Отвратительное ощущение! Но в нем присутствовал по меньшей мере один позитивный момент: напоминание о том, что ты больше не находился в том же теле, которое вело себя наперекор твоим истинным желаниям и устремлениям. Neti, neti – ни то, ни это[82]. Сомневаться не приходилось. Но, конечно же, подумал он, сомнений не было и прежде, в те ушедшие дни, когда он и хотел бы сказать «нет» своей чувственности, но не мог. Разница заключалась лишь в том, что при тех обстоятельствах сдаваться на милость чужому телу представлялось забавой, тогда как сейчас это превращалось в дикость.

Зазвонил телефон. Он снял трубку.

– Алло!

– Себастьян, дорогой!

На мгновение ему почудился голос Синтии Пойнз, он уже начал придумывать предлоги, чтобы вежливо отказаться от неизбежного приглашения.

– Себастьян? – повторил голос, когда никто не ответил, и, к огромному облегчению, он понял свою ошибку.

– О, это ты, Сьюзен! – воскликнул он. – Слава тебе, Господи!

– А за кого ты меня принял?

– Так, за другого человека…

– За одну из своих бывших возлюбленных, надо полагать. Которая звонит, чтобы закатить сцену ревности. – Хотя тон Сьюзен был игривым, в нем проскальзывал и саркастический упрек. – Она оказалась недостаточно красивой для тебя – я угадала?

– В самую точку, – согласился с ней Себастьян.

Хотя Синтия Пойнз была не только пассивно, от природы хороша собой, но и активно проповедовала сентиментализм, числилась среди литературных снобов и обладала печально известной слабостью к мужчинам, несмотря на это она ухитрялась оставаться образцовой молодой матерью.

– Но разве не должны мы в первую очередь поздравить друг друга с Новым годом? – спросил он, меняя интонацию.

– Для этого я и позвонила, – сказала Сьюзен.

И она продолжила, выразив надежду, что 1944 год начался для него успешно, а закончила чуть ли не молитвой, чтобы пришел долгожданный мир. А между тем все трое ее детей подхватили простуду, а у Робина даже поднялась температура. Ничего трагического, конечно, но поневоле за них тревожишься. Зато, к счастью, стала гораздо лучше себя чувствовать ее мама, а Кеннет только что сообщил о появившемся у него шансе получить перевод на службу в Англию – лучший подарок к Новому году, о каком она только смела мечтать!

Затем трубкой завладела тетя Элис и начала свой обычный гамбит:

– Как дела на литературном фронте?

– Пока отстреливаемся, – ответил Себастьян, – но могут понадобиться подкрепления.

Когда ты говорил с тетей Элис об искусстве, философии или религии, бодрость и веселый голос становились обязательными.

– Надеюсь, что ты напишешь еще одну хорошую пьесу, – прозвучала оптимистическая фраза.

– К счастью, – сказал он, – у меня осталось пока достаточно денег, заработанных на предыдущей постановке пять лет назад.

– Тогда прислушайся к совету умной женщины: не вкладывай ни пенни в акции японских компаний.

Пошутив на темы финансовых руин, оставшихся от Дальнего Востока, тетя Элис вдоволь посмеялась, а потом спросила, слышал ли он анекдот об американском капрале и архиепископе Кентерберийском.

Он слышал его не раз, но, не желая лишать ее удовольствия, попросил рассказать. И потом, когда веселая история подошла к концу, издал все полагавшиеся звуки.