Чтобы донести до рабочих весь этот огромный объем информации, нам выделяли по полчаса дважды в день.

И так три года подряд.

Материал все время приходилось обновлять, иначе нас закидали бы объедками. («Как же хорошо вернуться на войну!» – восторженно выдохнула Пег, когда нас впервые освистали. Она действительно была счастлива.) Эта невозможная и неблагодарная работа вытягивала из нас все соки. Условий не было никаких. В столовой имелась маленькая сцена – скорее, даже платформа, сколоченная из грубых сосновых досок. Ни занавеса, ни сценического освещения; вместо оркестра пришлось довольствоваться расстроенным фортепиано и игравшей на нем миссис Левинсон, крошечной местной старушкой. Миссис Левинсон (весьма неожиданно) лупила по клавишам так, что слышно ее было аж на Сэндз-стрит. Под декорации приспособили ящики из-под овощей, под гримерку – уголок на кухне рядом с раковиной. Что до артистов, нам приходилось иметь дело отнюдь не со сливками театральной сцены. С началом войны большинство хороших нью-йоркских актеров отправились на фронт или нашли хорошо оплачиваемую работу в военной сфере. Нам доставались одни «хромые и кривые», как неласково отзывалась о них Оливия. «И чем это отличается от обычной театральной труппы?» – столь же неласково парировала Пег.

Делать нечего, приходилось импровизировать. Брать шестидесятилетних на роль юных любовников. Поручать роли инженю – или мальчиков – степенным дамам средних лет. Поскольку наши гонорары не могли даже сравниться с зарплатами на производстве, артисты и танцоры постоянно уходили от нас – куда бы вы думали – рабочими на верфь! Сегодня хорошенькая молодая девушка пела со сцены в «Сэмми», а завтра обедала в той же столовой, повязав голову платком и надев рабочий комбинезон. В кармане комбинезона у нее лежал разводной ключ, а в конце месяца ждала приличная зарплата. Завлечь ее обратно в лучи прожекторов не представлялось возможным – у нас и прожекторов-то не было.

Мне поручили шить костюмы, хотя иногда я писала сценарии и даже пару раз сочинила слова для песен. Никогда еще я не работала в столь невыносимых условиях. Бюджет практически отсутствовал, а ввиду военной обстановки началась тотальная нехватка необходимых мне материалов. В дефиците были не только ткани, но и пуговицы, молнии, крючки и петли. Я стала чудовищно изобретательной. Самым отчаянным моим костюмерским подвигом можно считать жилет короля Италии Виктора Эммануила III, который я сшила из жаккардовой обивки полусгнившего дивана, обнаруженного на помойке на углу Десятой авеню и Сорок четвертой улицы. Я нашла его как-то утром и оторвала обивку голыми руками. Не скрою, костюм пованивал, зато король выглядел по-королевски – что удивительно, поскольку играл его старик со впалой грудью, всего за час до этого варивший фасоль на кухне «Сэмми».

Само собой, я стала постоянным гостем в «Комиссионном раю Луцкого» и теперь бывала там даже чаще, чем до войны. В лице Марджори Луцкой – теперь она училась в старших классах – я обрела партнершу в костюмерном деле. Только она могла достать мне все необходимое. Луцкие подписали с военным ведомством контракт на поставку тканей и одежды, так что их ассортимент заметно сократился, но в Нью-Йорке им по-прежнему не было равных. Я отдавала Марджори небольшой процент своей зарплаты, а та приберегала и припрятывала для меня лучшие материалы. Сказать по правде, Анджела, без нее я бы не справилась. Несмотря на разницу в возрасте, за годы войны мы очень сблизились, и вскоре я стала считать ее подругой – хоть и странноватой.

До сих пор помню, как впервые поделилась с Марджори сигаретой. Дело было зимой на складе у Луцких; я устала рыться в баках с тряпьем и вышла покурить на погрузочную площадку.

– Дай затянуться, а? – раздался голосок.

Я посмотрела вниз и увидела кроху Марджори Луцкую – та весила не больше ста фунтов – в тяжеленной енотовой шубе из тех, что студенты Лиги плюща любили надевать на футбольные матчи в 1920-х годах. Ее голову украшала форменная шляпа канадской конной полиции.

– Не дам, – ответила я, – тебе всего шестнадцать!

– Именно, – кивнула Марджори. – То есть я уже десять лет как курю.

Не в силах противиться ее обаянию, я уступила и протянула ей сигарету. Марджори умело затянулась и сказала:

– Знала бы ты, Вивиан, как мне надоела эта война. – Она смотрела в переулок с видом человека, несущего на плечах все бремя мира, и я невольно улыбнулась, настолько комично это выглядело. – Не нравится она мне.

– Не нравится, значит? – Я пыталась не засмеяться. – Так сделай что-нибудь! Напиши гневное письмо конгрессмену. Поговори с президентом. Положи войне конец.

– Я так ждала, когда же наконец стану взрослой, а теперь выходит, что и незачем было взрослеть. – Марджори пожала плечами. – Одни сражения и работа, работа и сражения. Сил уже нет.

– Скоро все закончится, – успокоила ее я, хоть сама и сомневалась в своих словах.

Марджори глубоко затянулась и произнесла совсем другим тоном:

– Наши родственники из Европы в большой беде, Вивиан. Гитлер не успокоится, пока не избавится от всех евреев до последнего. Мама даже не знает, где ее сестры и их дети. Папа целыми днями ведет переговоры с посольствами по телефону, пытается вывезти родных из этого ада. Мне приходится ему переводить. Но вряд ли кому-то из них удастся выбраться.

– Ох, Марджори. Я очень тебе сочувствую. Какой кошмар.

Я не знала, что сказать. Где это видано, чтобы старшеклассница размышляла о таких серьезных вещах? Мне хотелось ее обнять, но Марджори была не из тех, кто любит телячьи нежности.

– Они меня очень разочаровали, Вивиан, – помолчав, сказала она наконец.

– Кто? – Я думала, она скажет «нацисты».

– Взрослые, – пояснила она. – Все взрослые. Как они допустили такое безобразие в целом мире?

– Не знаю, милая. Но многие просто не ведают, что творят.

– Что верно, то верно, – с подчеркнутым презрением бросила она и выкинула окурок в переулок. – Поэтому мне и хочется поскорее повзрослеть, понимаешь, Вивиан? Чтобы больше не зависеть от людей, которые сами не ведают, что творят. По-моему, чем скорее я сама начну распоряжаться своей жизнью, тем лучше она станет.

– Как по мне, отличный план, Марджори, – ответила я. – Правда, из меня тот еще советчик, сама-то я никогда ничего не планировала. Но у тебя, похоже, все схвачено.

– Ты никогда ничего не планировала? – Марджори в ужасе взглянула на меня. – Как же ты живешь?

– Господи, Марджори, ты прямо как моя мать!

– Ну знаешь, Вивиан! Если ты никогда и ничего не планируешь наперед, без материнской опеки тебе не обойтись!

Я рассмеялась:

– Не учи меня жить, деточка. По возрасту я тебе в няньки гожусь.

– Ха! Да мои родители в жизни не оставили бы меня с такой безответственной нянькой.

– И были бы правы.

– Ладно, я шучу. Ты же понимаешь, что я шучу, Вивиан? Ты всегда мне нравилась.