Нови-Сад. XIX век.

Петроварадинской твердыне обязана своим возникновением столица Воеводины, Нови-Сад. Такое название, на латинский манер (Neoplanta), придумала городу в 1748 году, как считается, просвещенная австрийская императрица Мария Терезия. Прежде-то основанное торговцами-славянами напротив крепости селение именовалось просто “сербский город” (Ratzen Stadt) [75]. К началу XIX века расположенный в южном поясе венгерских земель двадцатитысячный Нови-Сад снова стал оправдывать прежнее название, поскольку по численности населения обошел остававшийся под османским контролем Белград, ведь сербы еще только боролись за создание своего государства. Нови-Сад пострадал в ходе революционных событий 1848 года, на две трети выгорел и потерял половину населения, однако сохранил романтическую репутацию “сербских Афин”: здесь издавались главные обновленческие газеты, здесь открылся первый сербский театр. В социалистическое время Воеводина, в которой и теперь проживает значительное венгерское меньшинство, имела равный Косову статус автономной области в составе Сербии, то есть была в некотором роде недореспубликой. Бурные политические перемены последних десятилетий превратили Нови-Сад в национальный город номер два, а кое в чем, прежде всего по части культуры, и в успешного соперника Белграда.

Центральная площадь Нови-Сада. Фото 1900 года.

В Нови-Саде живут несколько моих добрых знакомых, некоторые из них – вроде писательницы Мирьяны Новакович, автора историко-вампирской саги “Страх и его слуга” (вот как тонко она описала габсбургскую военную действительность: “За армией тянулся целый Дунай беженцев и целая Сава турецких шпионов”), – даже перебрались в этот без малого четвертьмиллионный город из Белграда, предпочтя мельтешению мегаполиса плавный ток Дуная и прекрасный, пусть и статичный, вид на Петроварадин. Умом я понимаю, в чем заключаются нови-садские прелести: ты находишься “по ту сторону” от Востока. Да, дыхание Балкан здесь чувствуется, но Воеводина вовсе не Балканы. Здесь другой космополитизм, здесь на губах привкус венгерской паприки, тут все по сербским меркам слегка по-немецки, а в харчевнях как местное блюдо подают словацкие галушки. Но вот внутренне, душой, я этот город чувствую довольно плохо: он вроде бы и в меру красив, и вполне современен, пусть даже и лишен ошеломительных объектов архитектуры, разных пикантных особинок и прочих предметов красоты. Может, такое отношение к Нови-Саду возникло оттого, что Сербию я знаю лучше многих других дунайских стран: чем детальнее знакомство, тем больше сомнений в точности понимания.

С Воеводиной тем не менее связано одно из самых сильных моих дунайских впечатлений. Как-то ранней осенью в хорошей компании я направлялся из Белграда в Нови-Сад, это путешествие от одного большого города к другому недлинное, не будет и сотни километров. На полпути мы отклонились от шоссе и, попетляв по зеленым лужайкам, грунтовой дорогой выбрались к старому руслу Дуная, заброшенному не только людьми, но и природой и оттого, наверное, смиренному. На берегу стоял беленький домишко с черепичной крышей, из трубы вился дымок, в кирпично-железной пеке (это такая печка) у плетеного забора подрумянивался поросенок, а в большом котле над костром булькал сдобренный пряностями рыбный суп. Заведение – только для своих, поскольку чужому ну как сюда попасть, – называлось “Край света”. Здесь не было ни асфальта, ни глупой музыки, ни электричества, ни ресторанного меню; здесь вообще не обнаруживалось никаких следов неправильной цивилизации; здесь была тишина, которую позволено нарушать только птицам, лягушкам и комарам, были лихорадочный закат да высокая простонародная кухня, обязанная своими достоинствами не новым технологиям, а натуральным продуктам и легким рукам повара. Мы сидели рядком за грубым столом в тени деревьев и хлебали обжигающую чорбу из глиняных мисок. Хлеб ломали руками. Сидели молча, потому что не надо было ничего говорить; случаются такие моменты, когда созерцание важнее беседы.

Русло реки покрывала тонкая ткань водорослей, вода остановилась, потому что ей уже некуда было течь, она добралась до края света. А на другой свет через старый Дунай уходили широкие деревянные мостки, в никуда, в полупрозрачное марево ряски и воздуха, потому что солнце слепило глаза и дальнего берега не было видно. Этот, наш мир заканчивался миской похлебки и чугунным казаном, а тот существовал в ином измерении, нематериальном, рождался из непонятного зеленого свечения.

У Иво Андрича, в творчестве которого идея разделения и объединения народов, как пишут литкритики, является чуть ли не основной, есть духоподъемное эссе “Мосты”, короткое, всего-то на две странички и один абзац. “Они принадлежат всем и каждому, одинаково относятся ко всем, – поет автор осанну мостам, – полезные, воздвигнутые всегда осмысленно, там, где в них возникает наибольшая нужда, они более долговечны, чем прочие сооружения, и не служат ничему тайному и злому”. Текст отлично написан, но каждый его вывод легко обратить в противоположность, потому что искусство свободного обращения со словом позволяет литератору вести мысль читателя едва ли не в любом направлении. В этом своем эссе Андрич выражает веру в благородное человеческое начало, мосты для него – “стремление людей связать, примирить, соединить… дабы избежать раздела и разлуки”. Ой ли?! А что, если это вовсе не так? А если задача в том, чтобы “завоевать, подчинить, поработить”? Ведь именно поэтому император Траян строил мост через Дунай на пути в Дакию, а Людовик VII – на пути к Господнему Гробу. А если мосты недолговечны, если их разрушает советская артиллерия или натовская ракета, пусть даже в целях борьбы с мировым злом?

Дальнее движение представляется романтику Андричу единственной достойной стремления целью, поскольку “наша жизнь – переход, мост, края которого уходят в бесконечность… А вся наша надежда на той стороне”. И вот я глядел на ту сторону реки, но не видел другого берега, мне мешали теплые солнечные лучи. Почему же все-таки наша надежда не на этой стороне, не на этом – ближнем, своем – краю света?