Только тут мне пришло в голову, как давно я не бывал в этом доме. Хотя Бернард и жил здесь уже будучи взрослым, он предпочитал приходить к нам в гости или встречаться где-нибудь в другом месте. И, как ни странно, мы не видели в этом ничего необычного. Помнится, в последний раз я побывал в доме за пару недель до того, как его мать, больную раком, забрали в больницу… Несколько лет назад. Странно.

Воспоминания отступили, оставив грязную заброшенную кухню и запах плесени. Дом казался неестественно неподвижным. Стены и уцелевшие окна отсекали шумы внешнего мира, и царившая внутри тишина обретала потусторонний оттенок, казалась напряженной и как будто окончательной. Хотя уцелевшие окна были пыльными и грязными, я все равно старался избегать смотреть на них.

Грязный пол покрывала нанесенная с улицы земля и, кажется, помет мелких грызунов. Пройдя через кухню, я попал в гостиную. Раньше весь пол здесь покрывал ковролин, но его зачем-то сорвали, оставив лишь голые деревянные доски. Пустая комната казалась больше, чем я помнил. Обои растрескались и кое-где провисли, на стенах и даже на полу красовались граффити. Я обошел груду мусора и грязи и вышел в прихожую перед входной дверью. Слева от меня находилась лестница на второй этаж. За ней – коридор в ванную комнату.

Я замер у основания лестницы и посмотрел вверх. Наверху меня ждал мрак, и буквальный, и духовный. Я обтер вспотевшие ладони о штаны и поднялся по ступеням. Их все еще покрывал ковролин, который смягчил мои шаги, но перила были изранены и поцарапаны, как будто кто-то резал их ножом. Поразительно, сколько разрушений могут вызвать дети за столь короткое время. Во времена моего детства я не смог бы даже вообразить, что дом, в котором я проводил столько времени, с которым у меня было связано столько воспоминаний, добрых и дурных, однажды превратится в мертвую скорлупу, в ветхий памятник пустоте.

Я добрался до верха и замер, все еще держась за перила. Здесь не было так уж темно, но из-за низкого потолка и расположения лестницы свет из окон верхнего этажа едва достигал площадки. Затхлый запах здесь чувствовался не так сильно, но присутствовал другой аромат, которого я не ощущал до этого. Пахло серой, как будто недавно где-то рядом зажигали спички. Я сделал последний шаг и, оказавшись на площадке, увидел прямо перед собой дверной проем. Спальня Линды. Дальше по коридору находилась спальня Бернарда, и я опустил глаза в надежде хотя бы ненадолго отложить еще одну волну воспоминаний.

По мере того как я приближался к комнате Бернарда, становилось все светлее. Дверной проем раньше закрывала дверь, но ее сняли с петель, и теперь она стояла у стены рядом, разбитая и местами поломанная ударами ног. В комнате было пусто. Я вошел, как много раз прежде, но теперь пространство стало голым и безликим, как свежая могила. В моем воображении здесь по-прежнему были кровать, стол, магнитофон и плакаты, которые раньше покрывали стены. Я прошел вглубь комнаты. Справа находился чулан. Я открыл дверь в него нараспашку. Если не считать шнурка, свисавшего с крепления для лампочки, здесь тоже было пусто.

От негромкого царапающего звука я замер. Движение. Из стены раздалось торопливое шебуршание, как будто Бернард оказался замурованным в ней и теперь пытался процарапать себе путь наружу.

Мыши, – заверил я себя. – Это всего лишь мыши.

По пустому коридору разнесся знакомый смех из прошлого; звуки как будто отскакивали друг от друга, и казалось, что смеется несколько человек – целая компания мертвецов потешается над живым. Но все это был смех Бернарда, повторенный снова и снова.

Даже после смерти он оставался в одиночестве, прятался среди теней и обмана.

Мои мысли немного успокоились, поглотили и уняли смех. Я медленно осмотрелся и обнаружил только немного снулую осу, ползавшую по треснувшему стеклу на одном из окон на улицу. Пока что мы были одни.

Я заставил себя выйти обратно в коридор и вернуться к другой спальне на лестничной площадке. Мне казалось, что я тоже превратился в снулую, сбитую с толку осу, в еще одно существо, которое ошиблось дорогой и заплутало среди этих умирающих стен и теперь обречено провести последние свои часы наедине со всеми заключенными здесь тайнами.

Какие тайны, Алан? Какие тайны живут здесь?

Тайны. Воспоминания. Обманы. Нервные усмешки и потупленные глаза сменяли все, что существовало прежде, по мере того, как уют превращался в ужас. Спрятанные как можно глубже, подавленные воспоминания. Притворная уверенность, что достаточно просто не верить в Дьявола, и это разоружит его, защитит тебя, хотя на самом деле неверие только делало его сильнее.

Все добрые и ясные воспоминания существовали до того, как мы стали подростками, до того, как начали меняться наши тела и умы, наши взгляды на мир и ощущения от него – до того, как Бернарду была открыта незнакомая ему прежде реальность, которой предстояло стать его наследием. Дом Бернарда перестал быть, как прежде, безопасным местом для наших частых встреч, потому что находиться в нем стало слишком сложно, слишком странно. Из приятных, невинных и беззаботных воспоминания о нем превратились в тяжкие, мрачные и стыдные. Нам – всем нам – нужно было держаться отсюда подальше, иначе мы могли начать вспоминать. А мы не хотели вспоминать. Я не хотел вспоминать.

Но теперь у меня не было такой возможности.

Что ты видел?

Спальня теперь была ближе; если бы я захотел, то мог бы протянуть руку и коснуться дверного проема. В горле пересохло, губы онемели. Войдя внутрь, я осознал, что меня трясет с ног до головы. Но заставил себя смотреть.

Как и в остальных комнатах, здесь было пусто, но я видел прошлое: спальню Линды и все, что происходило здесь столько лет назад. Дверь наверху лестницы, кровать отодвинута к дальней стене, разномастные тумбочки по обеим сторонам изголовья завалены переполненными пепельницами и пустыми бутылками. Повсюду валяется или рассована по пластиковым корзинам одежда, как будто ее небрежно раскидывали вокруг; гладильная доска у одной стены, туалетный столик с зеркалом и платяной шкаф – у другой. Губная помада и косметика, маленькие бутылочки с лаком, одеколоном и дезодорантом, баночки с мылом и порошками звякают, ударяясь друг о друга.

А что еще? Что еще ты видел?

– Боже мой, – прошептал я и тяжело прислонился к косяку, опасаясь, что иначе рухну на пол.

Свечи. Все занавески плотно задернуты, по всей комнате расставлены свечи. Черные свечи. Кто… почему черные свечи? Зачем…

Что еще, Алан?

Мои виски ледорубом пронзила боль, и я поднял руки к голове, как будто сжав пальцами собственный череп, мог отвадить мучительную пульсацию. Слезы наполнили глаза и потекли в глотку.

Кровать трясется и раскачивается, изголовье ударяется о стену, ритмично скрипят пружины, по потолку скачут пальцы теней, отбрасываемых огоньками свечей. И звуки. Слова? Нет, молитвы, но чужие и безумные, извращенные, издевательские.

Глаза Линды; ее обнаженное, скользкое от пота тело подается вперед от каждого толчка, голова ударяется об изголовье; голос, по-прежнему глубокий и настойчивый после прочитанных ею молитв: Да… вот так… хороший мальчик.