— Знамя!! Тьфу ты, леший, знамя позабыли!

Пробиться обратно во двор, против течения, было почти невозможно, к тому ж устремившихся за знаменем кто-то принял за возвращающихся в казармы. Пошла ругань, тычки.

Щепин кинулся прокладывать дорогу, размахивая саблей.

— Ваше Сиятельство, за что?! — жалобно вскрикнул молодой солдат с чухонским утиным носом. На рукаве его шинели выступила кровь. — Я ж за Императора Константина! Я с вами умирать шел!

Щепин-Ростовский протискивался уже обратно со знаменем в руках.

Испуганно заржали лошади. Из резко остановившихся саней выскочили трое, преграждая дорогу к набережной. Это были два генерала — Шеншин, командир бригады, и командир полка Фредерикс, а с ними полковник Хвощинский, командир батальона.

— Что вы творите, князь?! — зычно крикнул Фредерикс. — Куда вы ведете солдат? Стойте! Стойте же все!

— Не суйтесь-ка, сударь! Вас эдак и убить могут, очень даже могут убить, — лихорадочно приговаривал Бестужев, целясь Фредериксу в лицо.

— Шалишь! — Сабля со свистом распорола воздух. Раздался жуткий, слишком знакомый звук. Щепин опередил Бестужева, ударив генерала по голове.

Фредерикс упал на мостовую, обливаясь кровью.

Шеншин кинулся к нему, опустился перед раненым на колени, пытаясь понять, сколь страшен оказался удар. Тут сабля Щепина настигла и его.

— Хвощинский! Зачем вы с ними? Вы же из нас, вы нам нужны! — горячо убеждал между тем Бестужев. — Возьмите командование! Прошу, идите с нами!

— Ничего не стыдился я в своей жизни больше, чем стыжусь сейчас! — гневно бросил Бестужеву полковник. — Когда вам подобный называет меня своим… Нет, только не это! Солдаты!! Остановитесь! Вас вовлекают в измену!

Казалось, Щепин был повсюду со своей отведавшей мяса саблей. Он рубанул Хвощинского раз, другой, третий.

Все произошло очень быстро, ведь задние ряды, не видавшие расправы, напирали. Стучали сапоги: роты беглым шагом устремились по Гороховой к Сенату.

Бил барабан. Упоенно гремел лишенный смысла, лживый клич:

— Ура, Константин!!

Якубович, квартировавший на Гороховой, маялся. Уж второй час, как воротился он к себе, напился кофею, чего не успел с утра. Старая карга хозяйка подала ввиду поста ситник вместо саек, которых он просил. Но и свежий ситник вкусней горских лепешек, будь они неладны. Как же наскучил Кавказ! На полчашки кофею полчашки ямайского рома из заветной фляжки — хорошо! Не успел откушать — забежал Булатов. Якубович открыл полковнику сам, прямо с чашкою в руке. От угощения Булатов отказался, да и вообще приходил зряшно. Вконец рассоплился, герой военный: с лица пожелтел, как воск, глаза ввалились, будто воск этот подтаял. Долго рассказывал, как заходил прощаться с Полинькой и Нюточкой,[42]да играл с ними в волчки. Невинные создания, да прочая слезливая муть. Скучно! Все скучно!

Уговорились, впрочем, еще раз друг без дружки не начинать. Заодно Булатов сказал, что кабаки взяты в городе под охрану. Экая досада, ведь народ-подлец, нипочем не захочет лезть на полицейских. То есть захотеть-то, может статься, и захочет, коли подзудить хорошенько, да один выстрел — и пропало дело. Разбегутся, скоты!

Якубович еще досадовал на это, когда Булатов отбыл.

Ну, так и что выходит? Расклад Трубецкого сорван, что, конечно, хорошо. Вперед подумает глядеть на боевого кавказца, как солдат на вошь. Только что ж теперь-то делать?

Барабанная дробь донеслась с улицы громко — не помешали учиханные на зиму войлоком двойные рамы. Якубович кинулся к окну.

— Ура, Константин!

— Ура, Константин!!

Под окнами рекою текли московцы. Эвон, подняли все ж-таки! Усидеть было никак невозможно. Якубович с грохотом слетел по ступеням, вытаскивая на ходу саблю. Хотелось чего-то еще, сделалось весело и жарко, даже пот под шляпой прошиб. А зачем она, шляпа!

Якубович нацепил шляпу на острие сабли и высоко вскинул над головой, вливаясь в реку мятежа.

— Ура, Константин!

…Сенат охраняла паршивая горстка финляндцев, здорово оробевших. И было, отчего. Московцы все прибывали, двое Бестужевых и Щепин-Ростовский выстраивали каре под конным медным Петром. Скоро сюда подтянутся и другие, началось, не остановишь! Ждать и собирать, покуда на площади не станет тесно, а там уж решить, куда направить удар. Это Трубецкой любит играть лишь по нотам, а вот он, Александр Бестужев готов импровизировать!

…

— Миша, слава богу! — Николай Павлович раскрыл объятия брату. — Тут некоторые боялись злоумышления на тебя на Нарвской заставе! Не думаю, что до того дойти могло, а все ж хорошо, что ты благополучен. Прости, что велел тебе сразу во дворец, теперь вижу, что зряшно.

— Пустое. Скажи лучше, присяга идет? — взволнованно спросил Михаил Павлович.

— Идет себе, Миша. Ты, конечно, переоденься. Да не мешало бы прокатиться по полкам, только оно уже так, на всякий случай! Напрасны были наши тревоги, Миша! Сухозанет докладывал, что в артиллерии каких-то шалунов арестовали, так я даже приказал им сабли воротить. Сами ж солдаты их и скрутили, голубчиков! Все слава Богу!

— Погодим радоваться, — в усталом лице Михаила Павловича, являвшем собою приятный, но посредственный список с лица брата, вновь проступила тревога. — День-то еще не миновал!

— И, нашелся волхв, вещать об Ивановом дне! — Николай рассмеялся. — Порадуемся немного, брат! В жизни моей не было недель безумней и тревожнее, чем минувшие.

— Государь! Ваше Величество! — начальник штаба Гвардейского корпуса Нейдгардт вошел, опередив доклад: само по себе сие говорило о дурных вестях. — Московский полк восстал! Шеншина и Фредерикса порубили саблями…

— Живы?!

— Покуда, во всяком случае, живы. Но раны тяжелы. Мятежники идут к Сенату, Государь!

— Началось… Все ж-таки началось, — сквозь зубы процедил Николай Павлович, встретился взглядом с братом, затем, уже со спокойною миной, оборотился к Нейдгардту:

— Генерал, пусть присягнувшие части будут приведены в боевую готовность. Преображенцы, конногвардейцы, кавалергарды — все.

…Не присягнули до сей поры лишь Экипаж, Московский полк, Финляндский полк и Лейб-гренадерский. Мало, но не довольно мало, чтоб отправиться на квартиру да завалиться на боковую.

Роман Кириллович все мерил комнату шагами. Изменилось лишь одно: по столешнице валялось теперь изрядное количество небрежно вскрытых записок.

Нельзя сбрасывать со счетов и то, что вполне возможно замутить и уже присягнувший полк. Платошка — вечно со своей лирикой. Пишет, что-де не понравилось ему, каким взглядом на него князь Одоевский поглядел, снимаясь с дежурства… Впрочем, в нашем деле мелочей нету.