не слышала, но диалог вышел эмоциональным — детектив и шериф о чём-то долго спорили на повышенных тонах, заперевшись в кабинете последнего. Кажется, Ксавье настаивал, что Роуэна необходимо немедленно взять под стражу и подвергнуть жёсткому допросу. Галпин же выражал опасения, что сообщник маньяка может испугаться и в панике сотворить непоправимое.

К общему знаменателю они в ту ночь так и не пришли, поэтому Торп пулей вылетел из кабинета шерифа и забрал Синклер с собой, чтобы в подробностях посвятить её во все события последних месяцев.

Ничего удивительного, что чрезмерно впечатлительная блондинка прониклась историей частного детектива под прикрытием и теперь настаивала, что Уэнсдэй необходимо поговорить с ним, а не рубить с плеча «так категорично и необдуманно».

Но Аддамс была непреклонна.

Разумеется, она прекрасно понимала, что фальшивый профессор не мог наверняка знать, что семейка Ласлоу нацелилась именно на неё, но… Уэнсдэй злилась совсем не из-за того, что Ксавье вполне осознанно подверг её опасности.

Самым сокрушительным ударом стало совсем другое — он не посвятил её в свои планы.

А ведь она бы без тени сомнений согласилась помочь. Торпу нужно было только попросить.

Но он решил поступить по-своему. Очевидно, в очередной раз счёл ниже своего достоинства приобщать её к расследованию. В очередной раз отнёсся к ней с унизительным пренебрежением, в очередной раз не поставил её вровень с собой. Как делал всегда.

И такого она простить не могла.

Это было уже слишком.

Перешло всякие границы допустимого и стало последней каплей в чаше её терпения.

На следующий день из Нью-Джерси приехали родители — Мортиша и Гомес влетели в палату с одинаково округлившимися глазами.

Мать сочувственно гладила Уэнсдэй по волосам, поминутно издавая томные сокрушённые вздохи. Отец и вовсе был не в состоянии скрыть своего беспокойства — громогласно сотрясал воздух, переходя с английского на итальянский в порыве эмоций и обещая разнести Гарвард в пух и прах за невозможность обеспечить элементарную безопасность для студентов. И хотя Аддамс была искренне рада видеть своих родных, их присутствие изрядно утомляло — поэтому она выдохнула с облегчением, когда Мортиша и Гомес удалились в отель через дорогу.

А ближе к вечеру её неожиданно навестил тот, кого Уэнсдэй меньше всего ожидала увидеть. Тайлер долго мялся на пороге палаты, комкая в руках крафтовый пакет со свежими фруктами, а потом потупил взгляд ореховых глаз в пол и начал извиняться за всё подряд.

— Ещё в начале года отец говорил, что в Гарвард заслали крота… Но не называл имени. Прости, я должен был предупредить тебя, — растерянно бормотал он, понуро ссутулив плечи и преувеличенно внимательно рассматривая собственные кроссовки. — Но я даже не мог представить, что всё настолько серьёзно. Если бы я знал, чем это обернётся, я бы ни за что не позволил тебе связаться с этим Торпом.

Что ж, она была не единственной, кто винил фальшивого профессора во всех смертных грехах. И хотя Аддамс не нуждалась в подобных проявлениях заботы и уж точно не послушалась бы Галпина, попытайся он её остановить, настолько искреннее рвение немного подкупало. А ещё ей чертовски хотелось поговорить с кем-то непричастным — с кем-то, кто не был вовлечён в запутанный клубок из откровенного дерьма и бесконечной лжи.

Поэтому она не стала возражать, когда Галпин устроился на низком диванчике и принялся трепаться обо всём на свете. Жаловался на дотошность профессора Барклай, сетовал на обилие домашних заданий, из-за которых ему пришлось пропустить вечеринку братства, в красках рассказывал, что на днях познакомился с очаровательной девушкой по имени Лорел с факультета искусств.

Уэнсдэй больше слушала, чем говорила — ей было невероятно странно осознавать, что люди вокруг жили самой обычной жизнью, пока она запальчиво гонялась за серийными маньяками.

А уже перед уходом Тайлер предложил сходить в пиццерию, когда её выпишут. И как бы между прочим добавил, что у Лорел есть старший брат Гаррет, который в этом году заканчивает Гарвардскую школу стоматологии — «реально крутой чувак, вам стоит познакомиться, он точно без двойного дна». Аддамс безрадостно усмехнулась про себя, но предложение приняла.

В конце концов, жизнь должна продолжаться.

О прошлом стоит забыть.

И как можно скорее.

Монотонные дни сливались воедино, превращаясь в бесконечно тоскливую вереницу, наполненную однообразной суетой.

В семь утра Уэнсдэй будила медсестра, чтобы воткнуть в вену иголку от капельницы, к восьми приносили завтрак, обычно состоящий из каши и пары тостов, к десяти заглядывал дежурный врач, чтобы задать стандартные вопросы о её самочувствии. Вывихнутый сустав и порез на бедре заживали достаточно быстро, но врачи наотрез отказывались отпускать её из больницы, опасаясь последствий сотрясения.

После обеда приходил психотерапевт — чтобы убедиться во вменяемости несчастной жертвы похищения. Аддамс всякий раз раздражалась до зубного скрежета, когда седовласый мозгоправ принимался копаться у неё в голове, упорно выуживая не самые приятные воспоминания о пережитом. Казалось, он пытался убедить Уэнсдэй, что у неё непременно должно остаться посттравматическое расстройство или что-то в этом духе. Вдобавок доктор Штерн носил идиотские очки в квадратной роговой оправе, так сильно напоминающие очки Ласлоу, что эта деталь ещё больше усиливала неприязнь.

Пару раз её навещали копы — почему-то постоянно разные. Допрашивали с осторожностью, тщательно взвешивая каждое слово. Задавали многочисленные вопросы так аккуратно, будто боялись спровоцировать нервный срыв. Это раздражало ещё больше, чем нудные сеансы психотерапии. Поэтому Аддамс преимущественно отмалчивалась и преподносила информацию очень дозированно, ссылаясь на провалы в памяти, вызванные стрессом и сотрясением.

Так было удобнее.

Проще.

Конечно, она лгала.

Воспоминания о случившемся вернулись ещё на вторую ночь в больнице — тогда она проснулась от жуткого кошмара, в котором грузная женщина с неживыми рыбьими глазами раз за разом вонзала ей в бедро острый осколок зеркала. Едва сумев отдышаться и успокоить бешено стучащее сердце, Уэнсдэй залпом осушила два стакана воды, а потом с головой зарылась в одеяло. Но всё равно не сомкнула глаз, пока за окном не забрезжил рассвет.

Однажды пришёл Джоэль.

Он уже собирался возвращаться в Дартмут, но решил заглянуть в последний раз перед отъездом. Забравшись в изножье кровати прямо в пыльных кедах, он болтал без умолку, подробно рассказывая о пышной свадьбе своей матери и старательно обходя стороной тему о профессоре Торпе.

Словно это имя стало негласным табу.

Она догадывалась, кого на самом деле стоит благодарить за такую деликатность — наверняка неугомонная Синклер растрезвонила Гликеру, какой фатальный крах потерпела вторая в жизни Аддамс попытка начать нормальные отношения.

В общем, посетителей было немало.

За восемь дней пребывания