Я еще не знаю, что сделаю, когда птенцы подрастут и начнут летать по всей клетке. Мне предстоит решить, оставлять выход наружу открытым или нет. Ведь эти птицы не будут приучены возвращаться на свист и вообще прилетать обратно в вольер. Сообщат ли им родители, как это делается? Поймут ли они, что единственный подходящий для них корм находится в клетке? Пожалуй, рискну и оставлю дверцу открытой. Пока их кормят родители, они будут прилетать назад. Так у них выработается соответствующая привычка. К тому времени, когда они начнут самостоятельно лущить семена, я смогу окончательно понять, возможно такое или нет. Смогут ли они жить на свободе и в то же время оставаться частью живущей в вольере стаи.

В моем сне настоящая жизнь все больше кажется сном. Я летаю, пою, помогаю кормить птенцов. Затем они покидают гнездо, и я учу их летать. Учить их летать на свободе почти так же прекрасно, как летать самому. Обучение искусству полета — это лучшее, что есть в снах, где я летаю. Перта счастлива и уже выхаживает детишек, появившихся из яиц новой кладки. Им уже целая неделя от роду. С птенцами из первого выводка я летаю во все мои любимые места. Некоторые из моих детей, родившихся в прошлом году, тоже частенько присоединяются к нам, особенно самцы, которые не так привязаны к своим гнездам. Для молодых канареек они что-то среднее между дядюшками и старшими братьями и помогают мне их учить. Как это здорово — быть одновременно и папой, и дедушкой. Я чувствую, будто становлюсь братом собственным детям. Как это плохо, что люди уже слишком стары, когда им приходит пора возиться с внуками.

У другой канарейки — той, которую я днем тоже называю Пертой и которая тоже свила гнездо на дереве, — также вылупились птенцы из второй кладки. Кажется, их у нее трое. Гнездо расположено так высоко и так хорошо спрятано, что остается только догадываться. Я бы так и не знал, что они появились на свет, если бы не их писк, когда они просят есть. В моем же сне, кроме Перты и меня, нет других канареек, которые свили бы гнездо не в клетке.

То, как мои канарейки приспособились к жизни на воле, может служить доказательством, что они сохранили многое из своих прежних умений, с той поры, когда их еще не посадили в клетки, — несмотря на проведенные в неволе века и бесчисленные попытки скрестить их с птицами других видов. Я чувствую, что, если бы мои канарейки могли находить подходящий корм, они, пожалуй, сумели бы прожить и без меня.

Едва птенцы из гнезда, свитого на воле этой второй канарейкой, начинают вскарабкиваться на его край и неустойчиво там балансировать, я замечаю, что на крыше крыльца все время сидит какой-то драный котяра и пристально на них смотрит. Я не уверен, что ему под силу запрыгнуть с крыши крыльца на крышу дома, но на всякий случай бросаю в него камни, пока он не убирается восвояси. Все это действительно может обернуться бедой, когда птенцы начнут летать и, порхая, выпрыгивать из гнезда на землю. Ума не приложу, как бы мне отвадить этого котяру.

В клетке для самок уже шестьдесят две молодые птички, а в гнездах подрастает новое пополнение. Кажется, в этом году будет еще больше канареек, чем в прошлом, и это не считая деток моих летунов. Приходится тратить прорву денег на корм, но денег у меня достаточно. Я просто говорю отцу, сколько мне нужно, и он выдает.

Дети летунов, уже никого не спрашивая, покидают вольер и возвращаются, когда захотят. Похоже, здесь никаких проблем не предвидится. Они все тут как тут, стоит им почувствовать голод или пожелать спокойно провести ночь на любимом насесте. Их матери в основном возятся уже со вторым выводком, но самцы летают вместе с молодняком. Некоторые юные самцы уже начинают выводить свои пока не совершенные трели. Их отцы еще прилетают на мой свист, но молодежь не обращает на меня никакого внимания. Это здорово, что они такие самостоятельные; почти ничто не привязывает их к моей клетке. Большинство самок не слишком часто покидают свои гнезда, потому что у них там и так много хлопот. Мне все еще удается подозвать свистом ту самку, у которой гнездо на дереве, склонившемся над крышей. Она слетает с него на минуту-другую и клюет корм у меня с пальца, но затем возвращается в свое гнездо. Приятно видеть, как сознательно относятся канарейки к своим материнским обязанностям.

Молодежь из числа летунов повадками стала очень напоминать диких птиц. Они не знают, что значит быть запертым в клетке. Они улетают от двора дальше, чем другие, а еще они больше любят собираться в стаю, чем их родители. У родителей этот инстинкт кажется совсем угасшим, тогда как их дети собираются в стаи почти так же, как голуби. Они гораздо пугливей, и в случае чего вся стая моментально вспархивает на макушки деревьев.

Все эти канарейки начинают питаться тем кормом, который я оставляю снаружи для Перты и другой молодой самочки. Тогда я решаю перенести эту кормушку внутрь. Теперь единственное, чем я могу заманить их на ночь в клетку, — это их корм. После вечерней кормежки птиц, сидящих в гнездовых клетках, я опускаю проволочки, закрывающие дверцу на внешней стенке клетки, так что когда мои летуны возвращаются поесть, они уже не могут опять выбраться на улицу. С помощью такой уловки мне наконец удается их пересчитать. По всей видимости, птенцов-летунов у меня уже около двадцати. Уровень воспроизводства совсем не тот, что в гнездовых клетках-садках. Но ведь потерь гораздо больше. Кроме того, я не вынимаю яйца, когда это требуется. Это значит, ни в одном из гнезд не вывелось больше трех или четырех птенцов в одной кладке.

Мне совсем не нравится, что молодые летуны относятся ко мне как к еще одной опасности. Я им не враг. Они мне почти как собственные внучата, но они меня не узнают. Мой сон основывается на них, однако они практически отделились от него, стали совсем дикими.

«…Возможно, я работал над собой в основном, чтобы „победить“ отца, то есть не просто победить физически, устроив ему взбучку, а превзойти его по всем статьям. Вот так и вышло, что я стал похож на него. Мы начинаем походить на людей, в соревнование с которыми вступаем. Так дикари-каннибалы съедают кусок побежденного врага, чтобы к ним перешло его мужество. Просто с ума сойти!»

И тут случается беда. Я выхожу утром кормить птиц, смотрю вверх, на гнездо на крыше, и вижу того самого котяру, а в зубах у него один из моих птенцов. Он подкрадывается, готовясь вонзить когти в еще одного, сидящего на ветке под самым гнездом. Канарейка-мать как обезумевшая кидается на кота, и тому чуть не удается ее схватить. Что происходит со вторым птенцом, мне не видно.

Я кричу и принимаюсь швырять в кота камнями. Но тот приседает, увертывается и все тянется к ветке, а потом, когда мать подлетает достаточно близко, начинает ловить уже ее.

Я свищу канарейке-матери, чтобы она летела ко мне, и она опускается на мой палец, но снова покидает его прежде, чем мне удается ее поймать. Она летит обратно на дерево. Я бегу в гараж и вытаскиваю лестницу. Выходит отец. Он помогает приставить лестницу, чтобы я мог забраться на крышу крыльца. Выходит мать. Она боится, что я упаду, а отец опоздает на работу.

Мне удается залезть на крышу. Кот не сдается, но, когда я встаю во весь рост и протягиваю к нему руки, пятится. Теперь, увидев мою поддержку, канарейка-мать нападает на кота с удвоенной храбростью. Он по-прежнему не выпускает изо рта тельце ее птенца. Тот, второй, до которого он пытался добраться, отступает по ветке к гнезду, откуда, свесившись через край, на все это смотрит третий птенец.