Так была построена моя воздушная крепость в Голубых горах.

В те первые дни я сидел на своей веранде, глядя, как туман собирается каплями на пушечных стволах, а вдали виднелись очертания Кингстона и береговая линия, словно разложенная у моих ног цветная карта.

У нас была иллюзия победы, нам казалось, мы правим миром. Мы ведь нация, рожденная, чтобы править. Но никто не может командовать этой страной. Сама земля здесь пригибается, чтобы снова распрямиться и воспротивиться всему, что я есть, и всему, что я делаю. Никто не может командовать этой страной. Кроме, быть может, той единственной госпожи с косой и песочными часами, что в конце концов укачает нас всех на своих костлявых руках.

Когда я только приехал сюда, плантаторы еще жили на широкую ногу. Огромные дома с балконами были увиты бугенвиллеей и темно-лиловыми цветами глицинии. В тщательно орошаемых садах пламенели гибискус и пуансеттия. За обедом столы плантаторов ломились от мяса и рыбы, там подавались сухопутные и морские черепахи, куропатки, ржанки, пегасы, голуби; манго и испанские лаймы, ананасы и свежие апельсины, сорванные на собственных плантациях. Но самый восхитительный фрукт – гренадилла[47], в спелом виде он представляет собой густой сок с семенами, который посыпают сахаром и едят ложкой. Я со вздохом вспоминаю те удивительные яства, которые мне довелось попробовать в этом кишащем насекомыми раю, на изгнание из которого у меня нет надежды. Кажется, на древе познания не осталось запретных плодов.

Каждому белому домочадцу в плантаторском поместье полагался черный слуга: их личный, персональный раб, который прислуживал им, следил за их гардеробом, помогал совершать туалет, угадывал все их желания и выносил за ними горшки. Во всех королевских конюшнях не нашлось бы лошадей более ухоженных, раскормленных и изнеженных, чем эти капризные и никчемные люди.

Я сам унаследовал старого негра. Его зовут Авраам. Он лишь немного выше меня. Выпустив швы и удлинив рукава, он может донашивать мою старую одежду. Авраам не умеет читать и писать, но я учу грамоте его сыновей. Он терпелив, сдержан, седовлас. Мы стоим с ним плечом к плечу.

У креолов были приняты кровосмесительные браки. Наследственные болезни чрезвычайно распространены в их семьях. Женщины помешаны на наслаждении, их сексуальность вызывающе демонстративна. Однажды я был вынужден удалиться с позднего вечернего приема, поскольку одна гавайская красавица, облаченная в белые кружева, принялась настойчиво водить веером по моим брюкам спереди, в тщетной попытке возбудить меня. Я находил ее внимание забавным и даже лестным, но меня тревожило, что она делает это на виду у всех.

Праздники и балы идут здесь нескончаемой чередой. Дамы обмениваются выкройками и модными журналами, вплоть до последних новинок «Женского журнала». Что там носят в Париже и на Бонд-стрит? Мы не копируем фасоны метрополии, мы доводим их до совершенства. Корабли, нагруженные одеждой, уже устаревшей на несколько месяцев, ожидаются с нетерпением. Я смотрю на бледную массу голых рук и плеч – их ревностно оберегают от солнца, они покрыты пудрой, потом и нардом, чтобы отпугнуть москитов. Я веду дам за стол, их руки без перчаток влажны после танцев, я подаю им мягкие дорогие шали и веера.

Поместье, в котором я бываю особенно часто, – Монпелье в Сент-Джеймсе – принадлежит семье Эллис. Чарльз Эллис – отсутствующий хозяин, перегруженный парламентскими обязанностями. Но, будучи человеком ответственным, Чарльз отправил сюда своего младшего брата, Эдварда, чтобы тот присматривал за имением. Эдвард на двадцать лет моложе меня, позади у него бесславная карьера в заштатном полку. Он вял и апатичен, питает слабость к кружевным рубашкам и сладкому португальскому вину.

Сам изнеженный и женственный, Эдвард неустанно ищет женского общества. В самое жаркое время он подставляется бледному сквозняку, гуляющему по его кабинету и спальне, и возлежит на диване, словно брошенный влажный кружевной платок.

Я ездил верхом в Монтего-Бей по крайней мере раз в полтора месяца, чтобы провести проверку в госпитале и выяснить нужды солдат, расквартированных на севере острова. Если обстановка казалась небезопасной, я путешествовал морем, поскольку спонтанные мятежи случались – и случаются – довольно часто, и они весьма жестоки. В каждую такую поездку я непременно навещал Эдварда и наблюдал жизнь в поместье. Насколько мне известно, Эдвард ни разу не посетил лазарет, устроенный под моим собственным руководством, за все те годы, что провел в непосредственной близости от благородных и несчастных созданий, от которых зависел целиком и полностью. Он объяснял мне, что испытывает непреодолимое отвращение к зловонию болезни и падает в обморок при виде капли крови. И все же он был добрый, хоть и ленивый, хозяин и не потерпел бы жестоких наказаний, которые практиковались на других плантациях.

Я присутствовал при рождении многих черных младенцев в Монпелье. Я облегчал их приход в этот мир, и, нередко, быстрый переход в мир иной. Одна из рабынь Эдварда, по имени Джессика, красивая девушка с высокими скулами и бархатно-черной кожей, родила восьмерых детей, из которых выжил только один. Я никогда не узнал, кто были их отцы. Часто они умирают от столбняка; как уверила меня повитуха. «О, масса, пока не пройдут первые девять дней, мы даже не надеемся». Я установил в Монпелье режим строжайшей чистоты и гигиены. Но младенцы все равно умирали. Джессика сказала мне, что души ее детей освободились от рабства и вернулись в Африку. Сама она никогда не видела Африки. Она родилась здесь, это ее земля – она не знает иной.

Негры хоронят своих мертвых у себя в садах. Вначале этот обычай казался мне странным, особенно учитывая, что люди эти очень суеверны и живут в страхе перед призраками, или, как их здесь называют, «даппи». Но Джессика объяснила мне, что они с сестрой не боятся умерших близких, но трепещут перед грозными духами своих врагов.

Люди здесь глубоко религиозны, каждого умершего провожают в последний путь всем миром, с плачем и страстным пением. Я посетил погребальную церемонию, когда хоронили последнего, мертворожденного, младенца Джессики. Рабам разрешают хоронить своих мертвых в сумерках, после окончания дневных трудов. Несмотря на то что я предписал ей отдых, женщина сопровождала гроб в качестве одной из главных плакальщиц. Она шла во главе кортежа и пела над тихой могилкой душераздирающую песню на родном языке. Ее народ зовется «игбо», их язык запрещен под страхом порки, а иногда и смерти. Они не едят мяса, и заболевают, отведав плоть черепахи. Пока она пела, все собравшиеся в ужасе смотрели на меня, единственного белого. Когда она закончила, я взял ее за руку, утер ей слезы и сам бросил первый ком земли в крошечную могилу. Моя тень легла на вырытую в земле яму. Все собрались вокруг, кидая вниз комья земли. Я понял, что от меня чего-то ждут. И я принялся громко и отчетливо читать Nunc demittis:

– «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицем всех народов, свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израиля…»