Я мечтал освободиться от Генри с того рокового дня рождения в 1981 году, и теперь, когда мечта сбылась, правда заключалась в том, что я не знал, что мне делать со своей жизнью, куда теперь идти и как поступить дальше. Генри защищал меня от необходимости отвечать или даже задавать эти вопросы.

И теперь я был один.

Solo, solito y solo. Один-одинешенек.

Я скучал по нему. Я скучал по Генри.

Он покинул меня, потому что мертвые всегда в итоге нас покидают. Оставил меня без наставничества и компании. Откуда я мог знать, что дальше?

У Кэм, однако, было полно идей, планов и проектов. Генри никогда не посещал ее, и она не могла понять, как я чувствовал себя теперь, когда он исчез, ушел даже без объяснения, прощания или последнего совета. Скоро Кэм расскажет мне обо всех чудесах, что ждут нас впереди. А пока ей предстояло ответить на вопрос адмирала, и она указала на север.

— Домой! — засмеялась она. — Вот что дальше. Мы едем домой.

Ее энтузиазм, бурливший на протяжении всей поездки в Бостон, должен был быть заразительным.

Она говорила о том, что вернется к своему исследованию рака, лишившему ее обоих родителей. Если Генри убедили с помощью доброты и сочувствия прекратить свой злокачественный рост внутри меня, можно попробовать прибегнуть к такой же модели, не подвергая раковые клетки бомбардировке, как врага, а уговорить их снова стать здоровыми, стать партнером, а не опухолью.

Потом она говорила, что я гениально пишу коды и разбираюсь в компьютерах, и почему бы теперь, когда я не боюсь камер, не изобрести способ создания трехмерных представлений внутренних органов, почему бы не создать телефон, который мгновенно отправляет изображения, почему бы не сломать односторонний способ создания изображений, почему бы не предложить людям контролировать их визуальные образы, чтобы они больше не попадали в ловушку других, как я, почему бы и нет?

Она говорила о благотворительных организациях, которые мы могли бы создать, и о миллионах людей, которым мы могли бы помочь, если у нас все будет нормально с работой и с деньгами.

Она говорила о том, чтобы жить вместе, как любая другая пара, о концертах, которые мы могли бы посетить, о друзьях, которых мы могли бы вернуть или завести, о походах в бар и о том, как наслаждаться цветением молодости, что нам так долго было запрещено.

Она рассказывала об обедах в изысканных ресторанах, где можно попробовать блюда, которые я никогда не ел, и об экскурсиях по музеям, площадям и морским курортам на машине, которую она научит меня водить.

Она говорила о Париже и Берлине, о пляжах Бали, о мечетях Марокко и о высокогорьях Тибета, о просторах планеты, достопримечательностями которой мы теперь можем насладиться, не опасаясь попасть на бесконечные снимки тысяч обезумевших туристов.

Она говорила о том, чтобы построить собственный дом и идти рука об руку, чтобы обставить его и выбирать мебель всех цветов радуги, искать бытовую технику и хороший район с правильными соседями, запланировать отдельную комнату, куда мы переселим папу, когда он состарится и не сможет жить в одиночестве, чтобы заботиться о нем, как положено заботиться о старейшинах племени.

Она говорила, что нужно позаботиться о будущем, завести семейный альбом, где на первой странице мы двое держимся за руки и улыбаемся в камеру, или, может быть, открыть его снимком, на котором мы в унисон бороздим воды бассейна или озерную гладь; а еще она говорила о фотографиях детей, которых мы приведем в мир, и об их детях, а если нам повезет, то и о правнуках, а еще о фотографиях со свадьбы Хью и первого ребенка Вика, а также всяких годовщин, велосипедных прогулок, родительских собраний и демонстраций, чтобы рядом была еще куча народу, ну и о танцах, танцах, танцах.

Она говорила о той ночи любви в Пунта-Аренас и о том, как уместно было бы, если бы седьмое поколение потомков Пьера Пети и Карла Хагенбека было зачато именно там и начало бы свое плавание к свету с того места, где зародились их преступления против человечности.

Она говорила, благослови ее Господь, так, будто все наши проблемы остались позади.

Моя Кэм, полная жизни и сполна купающаяся в ней, уже начала забывать Генри.

Он исчез, это правда, как в равной степени правда и то, что живые не должны жить среди мертвых, его отказ сотрудничать с Дауни и спонсорами Дауни сам по себе был посланием, очищающим наше будущее, призывающим нас наслаждаться днями и годами, оставшимися нам до того, как мы присоединимся к Генри в великой тишине.

Что может быть плохого в погоне за счастьем, когда в мире так много жестокости и страданий? Неужели мы спасены, чтобы упиваться печалью до конца наших дней?

Да, лицо Генри исчезло с моих фотографий и по уважительной причине больше не заботило Кэм, но это лицо не покинуло мою память и мою жизнь. Оно все еще было где-то внутри меня. Как и другие лица. Лицо Джемми Эдена, пьющего в одиночестве в баре, слепнущего, распродающего свое прошлое, чтобы зарабатывать на жизнь. Лица гаитян за колючей проволокой, так близко к морю, что они чувствовали его привкус на ветру, но не могли отплыть, как мы, к любому желаемому горизонту. Лицо капитана Вулфа, прижатое к палубе, когда с ним обращались как с преступником, потому что он осмелился защитить своих пассажиров, свой корабль и свое достоинство. Лица Крао, Ота Бенга и голова Топси, всех тех, кому не была дана возможность уйти мирно в окружении сострадания, как Генри; лица тех, кого схватили, вырвали с корнем, бросили в клетки, тех, кто не получил никакой компенсации, даже подобия удовлетворения, срывая планы своих тюремщиков. Лик самой земли, земли и моря, испещренного разливами нефти, пластиковыми бутылками, гниющей рыбой и дохлыми птицами, лик воды, откуда, по словам Дарвина, мы вышли. И лицо моей матери, которая умерла на чужой земле, чтобы эта земля не была чужой для тех, кто рождался на ней с начала времен.

Начало времен: все было священным, весь мир был храмом.

Может быть, достаточно того, что один человек понял, действительно понял.

Этого достаточно?

Если я когда-нибудь расскажу эту историю, как скоро Генри исчезнет из памяти тех, кто соблаговолит меня выслушать? Как скоро нас забудут, и его любовь ко мне — а как еще назвать то, что он сделал? — его акт милосердия, его тихое