Роман шестые сутки не отходил от сеялки. Упрямо шагая за нею, он пытливо следил за правильной регулировкой высевающего аппарата, больше всего боясь просевов или перегущенной подачи зерна. Систематическое недосыпание и это бесконечное кружение за машиной по взрыхленной пашне — все это теперь сказывалось на нем. По окончании вечерней упряжки он с трудом передвигал непослушные ноги. Как и Мирон Викулыч, Роман похудел за эти дни, почернел в лице и осунулся. За ужином деревянная ложка валилась из его рук. Но зато какое счастье, какое блаженство испытывал он, засыпая после трудового дня в кругу утомленных ребят, вблизи костра, под открытым небом!

Сроки весеннего сева подходили к концу, а работы у артели оставалось еще немало. И Мирон Викулыч совместно с Романом и Аблаем ломали по вечерам головы над тем, каким образом вернее и проще преодолеть эти великие трудности. Они без конца перекраивали предварительные производственные наметки, перераспределяли инвентарь по бригадам. Приходилось мобилизовы-вать последние силы, всю смекалку и опыт природных земледельцев, для того чтобы уложиться с планом сева в жесткие сроки, не попасть в лапы засухи, успеть, пока еще не вытянуло солнце последние жизненные соки земли, высеять весь семенной запас. Но всем им было ясно: что ни гадай, а на одних подсчетах и перераспределении тягла не отыграться. Именно в тягле и была вся беда.

С каждым днем сдавали замордованные кони. Было ясно, что через два-три дня на выбившихся из сил лошадях невозможно будет вспахать одним плугом и загона. Роман, Мирон Викулыч и все остальные хозяйственные и рассудительные члены артели думали: «Хорошо бы поставить коней на хлебный подкорм. Но легко это сказать — поставить. Ежели лошадям мучную мешанину давать, то ведь народу придется зубы положить на пол-

ку. Правда, каждый хозяин, доведись это дело до единоличного хозяйства, в такую пору лучше бы сам недоел, чем коня голодным оставил. Но свое хозяйство — одно дело. А артель — другое…» — рассуждали мужики, однако ни один из них не решился высказать этих мыслей вслух.

Однажды в полдень — это было уже к концу упряжки — упала в борозде, запутавшись в воровинных постромках, сивая кобыленка пастуха Клюшкина. И Егор Клюшкин, до сего самый тихий и исполнительный член артели, рассвирепев, заорал:

— Что же это такое, ребята? До каких пор мы будем здесь коней мордовать? Всю матушку-степь не засеешь. И так, слава богу, оторвали — по три десятины на двор приходится. Вполне и этого на первых порах хватит. А то погубим последних коняшек, а потом от своих же хлебов снопа к кулакам в батраки пойдем!

Это ты правильно, парень, говоришь,— поддержал Клюшкина однолошадник Игнат Бурлаков.

— Дело, дело, парень, толкуешь,— загалдели мужики.

— Шутка ли, на конях двести га такой земли поднять! Конь — не трактор. Ты нам трактор подай, нот тогда с нас и спрашивай! — запальчиво кричал

Игнат,

Наше правление за другими артелями гонится. Да разве нам за теми артелями угнаться! Там народ собрался С машинами, а у нас не только коней кормить, а и самим жрать нечего! — колотя кулаками в тощую грудь, кричал Проня Скориков.

- Правильно. Мы раньше по полдесятины на душу имели — и ничего, жили. Нам своего хватало.

— Мы не кулаки — за большим гнаться.

- Лучше бы остаток семян на муку размолоть да народ поддержать. А то до страды-то не только кони, мы сами ноги протянем.

К борозде, где лежала пластом обессиленная кобыленка пастуха Клюшкина, сбежалась уже вся бригада. По ног к толпе появился Роман, и галдеж тотчас же прекратился. Люди, окружив председателя, хмуро, исподлобья смотрели на него, видимо, ожидая решающего слова.

Но и Роман тоже заговорил не сразу. Нелегко было, видно, и ему смотреть на павшую в борозде лошадь. У него был усталый, измученный вид путника, только

что преодолевшего дальнюю, трудную дорогу. Он строго спросил, обращаясь к Егору Клюшкину:

— Это ты тут опять митингуешь, орел?

— При чем тут я? Чего это ты на меня-то с бухты-барахты набросился? — заносчиво откликнулся Клюш-кин.

— Не Егора — народ надо спрашивать,— угрюмо проговорил Проня Скориков.

— Спрошу кого надо. Всех спрошу…— глухим, срывающимся от гнева голосом заговорил Роман.— Что ж, товарищи колхозники, может, это самое, хватит? Отстра-довались, так сказать? Отсеялись? По домам, что ли? На печку? Оно, конешно, и хорошо на печи пахать, только заворачивать круто!

Кто-то из парней хихикнул в ответ на ехидное присловье Романа. Но мужики угрюмо молчали.

— Я вас, товарищи колхозники, спрашиваю,— сказал Роман.— Может, прекратим посевную? Давайте проголосуем. Кто против сева — поднимай руки!

Люди стояли не шелохнувшись. Роман ждал. Наконец Егор Клюшкин глухо пробубнил:

— Не люди — кони против!

— Животные против голосуют,— подхватил Игнат Бурлаков.— И у меня вон мой Воронко совсем обезножел…

— И моя лошадка совсем худой стала, — сказал Бек-турган.— Она совсем у меня плохо ходит. Совсем худая. Кабы хлеб кушала, веселая бы ходила…

— Хлеб! Хлеб! — передразнил его Игнат.— Скоро и самим жрать будет нечего, не только лошадей кормить.

— Самим можно потерпеть маленько. Лошадь терпеть не будет,— сказал Бектурган.

— Кому как,— подал голос Проня.— Кому как, граждане мужики. Вот, например, казахи — они перетерпят. Они к уразе — посту — сызмальства привышны. Они могут и на одном кобыльем молоке пробиться. А нам, мужикам, без хлеба невмоготу.

— Это ты дело говоришь,— поддержал его Бурлаков.— А потом, ведь степные кони куда слабее наших. Их и хлебом-то кормить нет расчета. На казахскую лошадь и пуда муки в день не хватит, а толку на грош.

С соседней полосы нагрянула молодежь из комсомольской бригады. Ребята, узнав, в чем дело, дружно закричали:

— Даешь сев!

— Даешь хлеб лошадям!

— Правильно! Пора и о наших конях подумать, если выполнить надо…

— Конечно, лошадей на паек надо ставить. Обыкновенное дело…

— А где ты им возьмешь этот паек? Где?! — хором закричали мужики.

— Можно найти, если хорошо подумать,— ответил Роман.

— Правильно. Правильно, Роман,— дружно поддержали его комсомольцы.— Разделить производственный хлеб пополам: половину на людей, половину на подкормку тягла, и вопрос исчерпан.

И мужики, невольно прислушавшись к резонным советам комсомольцев, притихли. Каждый из них знал, что права была молодежь. Только бобыль Климушка не сдавался, не хотел покориться единодушной воле артели. Ткнув п бок Кепку, Климушка крикнул:

- А ты хочешь, чтоб я половину пайка твоей худо-ногой животине скормил? Ну, извиняйте меня на этом,— не согласен. Я свои пайки никому не отдам!

— Отдашь, дядя Клим. Отдашь, если собрание постановит,— убежденно сказал Кепка.