Мы вылезли из машины, чтобы видеть лучше. Шел снег. Он медленно падал на его лысину.

«Какой снег в июне месяце? – удивилась я. – Фестиваль был летом. Маэстро что-то перепутал. Или домыслил».

– Снег все шел. Он все говорил, и я в конце концов почувствовал, что делаю что-то плохое против народа, который освободился от капитализма и выстроил такой большой дом. Я спросил:

«Что я должен сделать?»

«Заберите ваш фильм из конкурса», – сказал Герасимов.

«Пожалуйста». – Я обрадовался, что такая маленькая просьба.

Потом мы поехали к нему ужинать. Он сам сделал русскую еду…

– Пельмени, – подсказала я: Герасимов прекрасно лепил сибирские пельмени.

– Да, да… – подтвердил Федерико.

– Но первый приз вам все-таки дали, – напомнила я.

Это известная история о том, как наши не хотели давать премию фильму «Восемь с половиной». Но жюри отстояло.

– Да, да… первый приз. И меня несли на руках ваши режиссеры: Кусиев (Хуциев), Наумофф… и кто-то еще. Я испытывал определенные неудобства, потому что они все были разного роста.

Феллини не мог закончить воспоминания патетически (несли на руках). Он включил самоиронию: неудобно было существовать на весу. Какие-то части тела заваливались и провисали.

– Вот вам и кино, – сказала я. – Напишите об этом.

– Думаешь?

– Уверена.

– Я напишу три страницы. Передам тебе через Клаудию. Ты дополнишь и пришлешь мне обратно.

Федерико хочет как-то подключить меня к работе. Вернее, он думает, что я этого хочу.

Правильно думает.

Свой первый фильм двадцать лет назад я делала с режиссером К. В режиссерском ряду он был на первом месте от конца, то есть хуже всех.

Второй фильм я делала с режиссером С. – этот занимал второе место от конца. Хуже него был только К.

После работы по моим сценариям эти режиссеры «пошли в производство», перебрались в середину ряда. Середняки. Впереди них много народу. Позади тоже.

Моя мечта поработать с мастером, который был бы на первом месте от начала. Впереди никого. Только Господь Бог.

А если не суждено по тем или иным причинам – я напишу этот рассказ.

Зачем? А ни за чем. Просто так.

Принесли сырное мороженое.

– Я должен позвонить. – Федерико посмотрел на часы.

– Куда? – ревниво спросила я.

– Кариссима! Бомбинона! Я забыл тебе сказать – у меня, помимо основной семьи, есть еще четыре: в Праге, в Женеве, в Лондоне и в Риме.

– Дорогой! Учитывая твое давление, я остановилась бы на трех семьях. Та, что в Праге, – не надо.

Федерико ушел. Я спросила:

– Что такое кариссима?

– Кара – дорогая, – объяснила Клаудиа. – А кариссима – очень дорогая, дорогушечка.

– А бомбинона что такое?

– Бомбино – ребенок. Бомбинона – большая девочка.

– В смысле толстушечка?

– Нет. В смысле выросший человек с детской начинкой. Можно так сказать? – уточнила Клаудиа.

Так можно сказать обо всех нас, шестидесятниках. Седеющие мальчики и девочки. Бомбиноны. После сталинских морозов обрадовались, обалдели от хрущевской оттепели и так и замерли на двадцать лет. А наши дети, те, кто следом, – они старше нас и практичнее. Им дано серьезное Поручение: весь мир насилья разрушить до основанья. А затем…

Рим оплывает, как сырное мороженое. Купола дрожат в знойном воздухе. Как мираж. Кажется, что, если хорошенько сморгнуть, все исчезнет.

В Москве было ветрено. Как там у Чехова: «А климат такой, что того и гляди снег пойдет».

Я беру сумку на колесах и иду в магазин. В магазине никого нет, потому что нет продуктов. Единственное, что продают, – масло в пачках, хлеб и минеральная вода. Все нужные вещи: можно намазать хлеб маслом и запить минеральной водой. Вот тебе и обед без затей. Необязательно есть осьминогов в собственных чернилах.

Я беру пять бутылок минеральной воды. Сумка раздувается и дребезжит на ходу.

При выходе из магазина я встречаю соседа, художника кино. Это живописный, одаренный человек. Алкоголик. Сейчас он в запое, чувства обнажены, и он шумно радуется, увидев меня.

– Я тебе помогу, – рыцарски забирает мою сумку, с готовностью толкает перед собой и, конечно, роняет.

Сумка валится с грохотом, как будто упал вертолет. Художник смущен, смотрит на меня сконфуженно.

– Иди отсюда. – Я делаю небрежный жест, будто отгоняю собаку. – Ты мне мешаешь…

Художнику обидно и надо как-то выйти из положения, не потеряв достоинства.

– Я гениален тем, что я вас покидаю! – объявляет он и идет прочь, четко ставя ноги, как самолюбивый слепой.

Я поднимаю сумку, заглядываю внутрь. Осколки бутылок, вода, во всем этом плавают хлеб и пачки масла.

Я достаю кусок стекла, опускаю рядом с сумкой.

Мимо меня идет пожилая женщина.

– Ну куда, куда? – возмущенно вопрошает она. – Всю Москву обосрали.

Я возвращаю стекло обратно в сумку.

Надо найти мусорный бак. Я озираюсь по сторонам.

Передо мной, через дорогу, гольф-клуб «Тумба». Какой-то господин Тумба закупил кусочек земли, огородил, посеял на нем травку и организовал гольф-клуб. На валюту. Играют преимущественно японцы.

Покой. Тишина. Здоровье.

Зеленое поле поднимается по пригорку вплоть до церковки. Красивая старинная церквушка, построенная двести, а то и триста лет назад.

Интересно, а церковку тоже закупили?

Ноябрь. День короткий. И только утро бывает радостным. А к середине дня сумрак ложится на землю, как ранняя старость.

Марьяна отправила сына в школу и забежала к соседке на кофе. Ни у кого кофе нет, а у соседки Тамары – есть. Такая она, Тамара. У нее есть больше, чем у других: интересная работа, прочная семья, страстная любовь. Любовь реет над ней, как знамя над Кремлем. Красиво полощется на искусственном поддуве. Правда, знаменосцы меняются.

Однако сейчас и знамя поменялось. Но это уже другая тема. Это уже политика. Политикой заняты все каналы телевидения, кроме коммерческого «2  2». Там с утра до вечера беснуются, как в зоопарке, патлатые парни и девки. Запад прорвался на Восток. Проник. Просочился. Пенсионеры смотрят остекленевшими глазами. За что боролись, на то и напоролись.

Но при чем тут политика, пенсионеры…

Вернемся на кухню, к Тамаре и Марьяне.