— За что? — изумилась Лиза.

— Вы уже и забыли, как звали меня на маскарад, — лицо Сабанеевой осветилось добродушной улыбкой. — Для вас это мелочь. А для меня дорогого стоит. Я себя помню и никогда не решилась бы прийти. Но вы — истинно добрая душа, раз вспомнили о моей особе. Дай, думаю, поеду, посмотрю, как она. Ей сейчас несладко.

Графиня сморгнула.

— Вы знаете?

— Кто не знает? — уклончиво ответила Пульхерия Яковлевна. — Только пустое это. Крепитесь. Уповайте на свою невиновность. Рано или поздно все откроется. И тогда другим будет стыдно.

Лиза удивленно взглянула на нее.

— Как вы можете знать, что я не виновата?

Госпожа Сабанее засмеялась густым грудным смехом.

— Да у вас на лице написано. Разве виноватые ездят по городу с таким растерянным видом?

Графиня почувствовала, что вот-вот заплачет.

— Полно, полно, — испугалась Пульхерия. — Люди смотрят. А ну-ка, пойдем-ка в ту арку за ворота. Нечего на нас пялиться!

Она вывела Лизу из коляски и, поддерживая под руку, увела за угол деревянного дома. Там графиня дала волю слезам. Они стояли вдвоем, в полутемной подворотне, сквозь решетку створок сверху били лучи солнца, в них кружилась пыль. По двору бегала и лаяла собака. Хлопало на приморском ветру белье. Госпожа Сабанеева обняла Лизу, и та, уткнувшись в ее мягкую, мерно колыхавшуюся грудь, плакала и плакала, не зная, как остановиться.

— Все пройдет, — гладила ее по волосам «генеральша». — Перемелется. Будет лучше прежнего.

Лиза мотала головой.

— Но почему он не верит? — Обида не давала ей говорить. — Почему отвернулся от меня?

— Мужчины все чувствуют по-другому, — так же ласково уговаривала ее Пульхерия Яковлевна. — Он сам сейчас не знает, куда деваться. Вам надо уехать.

— Уехать? — Лиза подняла на нее заплаканные глаза.

— Дайте разговорам улечься. Пока вы в городе, языки не смолкнут. Да и мужу вашему надо успокоиться.

— Я уеду, а он, может статься, за мной больше не пошлет! — в отчаянии воскликнула графиня. — Мне надо оправдаться…

— Вы не понимаете. — Сабанеева взяла ее обеими руками за плечи и встряхнула. — Он боится.

— Чего?

— Встать на вашу строну. Поверьте мне, голубушка, это они в полях сражений хороши геройствовать, когда неприятель перед носом, товарищи за спиной. А попробуй-ка один против целого света.

— Мой муж не трус, — перебила ее Лиза. — Вы не можете так о нем говорить.

— Значит, он приедет, — заключила Пульхерия Яковлевна — Все будет хорошо.

Госпожа Сабанеева добралась до хутора только к ночи. Иван Васильевич уезжал в Бендеры и не обещался сегодня вернуться. Однако приехал и был удивлен отсутствием супруги. Та не стала скрывать, где была.

— И что скажешь?

— Что твой друг дурак, — разозлилась жена, ставя на стол перед генералом тарелки. — А она его защищает! Чего виноватая женщина делать бы не стала. Извел ее…

«Еще кто кого извел!» — фыркнул про себя Иван Васильевич, но от сердца пожалел обоих.

Тригорское — Опочка.

Пушкин целовал Аннет в малиннике. Хрустели ветки. Сладковато пахла размазанная на пальцах ягода. Чуть трещал некрашеный забор, о который опиралась спиной девушка. Дело бы пошло и дальше, но в доме стукнуло окно и голос Евпраксии крикнул:

— Аня! Ты где? Тебя мама зовет!

— Сейчас, Зизи! — отозвалась барышня, с трудом уворачиваясь от нового поцелуя.

— Я приду сегодня!

— Нет, нет. Так нельзя! За кого вы меня принимаете?

При этом она таяла на его ладонях и сама просилась в руки. Такое упрямство раздосадовало поэта, и к обеду он сочинил ей «мадригал», которым тут же поделился с остальным семейством:

Одним страданьем буду сыт,

И пусть мне сердце скорбь расколет.

Она на щепочку на…,

Но и понюхать не позволит.

Стыду девушки не было границ. Аннет вскочила и убежала к себе, провожаемая общим смехом. Ее собачья преданность соседу уже стала притчей во языцех. Слово за слово сладилось путешествие в Опочку. Не стали откладывать, назначили на конец недели.

К трактиру «Приятная надежда» подкатили две запыленные кареты, из которых слышались девичий смех и визг. Лошадей подогнали к коновязи. Кучер спрыгнул с козел и отворил дверцы. На землю, как яблоки, посыпались барышни в батистовых платьях и ярких шерстяных шалях. Батальоном нимф командовал Пушкин, которого сразу узнал сын трактирщика Жан, кормивший голубей с крыльца. Малый был чуть с придурью. Папаша выучил его по-французски, и теперь свою фамилию Лапин он произносил на галльский манер — Лапи́н.

— Эй, ты, как тебя! Места в «Надежде» есть?

Парень, отклячив челюсть, смотрел на гостя.

— Ты глухой? Я говорю: есть комната для путешествующих и страждущих? — повернувшись к спутницам, поэт насмешливо бросил на французском: — Этот голубок окаменел, увидав такой букет незабудок.

— Да он настоящее чучело! — отозвалась одна из девушек тоже по-французски.

Этого мсье Лапи́н снести не мог.

— Не чучело, а псковитянин! — заорал он на галльском диалекте с таким зверским выражением лица, что гости осадили назад.

— Ну-ну, псковитянин, — примирительно улыбнулся Пушкин. — Простим дерзкую девчонку. И поговорим, как мужчина с мужчиной. Места есть?

— Для вас найдутся, — буркнул Жан. — Вы меня не помните. А я вас очень даже не забыл. Вы останавливались у нас в «Надежде», когда ехали в Михайловское. Ждали, пока за вами лошадей пришлют. Обедали. Смотрели нашу библиотеку. Подарили мне книжку про фонтан…

— Полно, полно, — поэт поднял руки. — Сдаюсь. Здравствуй, старый знакомый!

Лапин просиял. Гости пошли в дом. В лучшем нумере на втором этаже бросили вещи и, наскоро умывшись, отправились гулять по Опочке. Жана взяли с собой. Куда ж его девать? Сначала обнаружили длинный сарай, именуемый театром, и долго хохотали у афиши: «Тальянская опера, в коей представлена смерть королевы Дидоны, отплытие князя Енея, любовника Дидонина, и погоня за ним Жоржа Дидора, короля арапского». Потом побрели на городской вал.

Барышни собирали цветы, плели венки, кидали их в реку и загадывали на суженого. Сгоняли Жана в лавку за фейерверком. Установив артиллерию на крутом берегу, поджигали, и бураки взрывались с хлопками пистолетных выстрелов. Полезли купаться. Барышни чуть поодаль за кустами, Пушкин с Жаном прямо тут. Выбрались на берег. Завели хоровод, пели «Ленок». Купили большущую корзину яблок и кидались в воду. На обратном пути завернули в лавку за орешками, изюмом, миндалем и длинными конфетами.

Уже вечером при открытых окнах в нумере, когда Жан принес посетителям шампанского, затеялся разговор.