Кроме послов и премьер-министров.

Если Макар уже знает, я пропал.

— Добра ничь, — поздоровался я в трубку, стараясь ничем не выдать своего беспокойства. — Слухаю вас, пан президент. — Этикет обязывал начинать разговор на чистой мове-нэньке.

— Радый вас чуты, пан першый министр, — донеслось из Киева.

— Я тоже рад тебя слышать. — Я отер пот и вытянул руку в поисках спинки стула, чтобы присесть.

Ритуал галантного приветствия был исчерпан.

— Ты чего там в Москве накуролесил? — недовольным тоном спросил пан президент. — Мы же с тобой зараз договорились: сегодня не обострять.

— Накуролесил? Я? — Не найдя поблизости стула, я так и плюхнулся верхом на мешок с крупой.

— Ну не я же! — досадливо пропыхтел Макар.

Удивление мое было неподдельным. Кто-то уже накрутил Макару хвост, но совсем в другую сторону. В противоположную! Я сразу почувствовал облегчение: с этой стороны у меня тылы крепкие, не прокусишь. На фоне депутатов Верховной Рады я просто белый голубок мира работы художника Пикассо. Наше правительство ссорится с Москвой не чаще одного раза в квартал. И всегда — по личному согласованию с паном президентом.

— Макар Давыдыч, — мягко сказал я. — Ты вспомни, обострял я хоть раз без твоей команды? Было такое?

Вместо ответа в трубке раздался тихий шелест. Это пан президент вдумчиво копошился в своих бумагах. Любые документы, попав к нему на стол, имели обыкновение сразу теряться и подолгу не находиться.

— Мне тут принесли цидульку из радиокомитета, — наконец объявил Макар. — Этот... мониторинг новостей. Голоса гутарят, что в Кремле вы вроде поцапались из-за Крыма...

— Дезинформация, — без колебаний проговорил я. Мешок подо мною сделал слабую попытку упасть, но я был начеку.

Макар опять зашуршал своим мониторингом:

— Они гутарят, прием был короче, чем скильки трэба по протоколу. На двадцать шесть минут короче... Правда, Василь?

Теперь-то я понял, откуда выросли ноги у этого слуха. И я, и Болеслав в суматохе забыли про хронометраж. Упущение досадное, но не смертельное. Сейчас надо отвечать крайне аккуратно, точно подбирая каждое слово. Как премьер-министр я не имею права обманывать главу своего государства. Однако умалчивать — вовсе не значит врать. Говорят, с помощью такой уловки легко надуть даже хитрый прибор полиграф, в просторечьи именуемый детектором лжи.

— Может, и правда, — сказал я в трубку. — Мы оба на часы не смотрели. Но пообщались спокойно, без проблем. В обстановке сердечности.

Каждая из фраз не содержала ни капли лжи. Ведь пообщались? Да. Спокойно? Спокойно. И сердечности было через край, даже в конце зашкалило.

— А чего ж вы так швыдко? — недоверчиво осведомился у меня Макар. — Целых двадцать шесть минут...

— График в Кремле сегодня напряженный, — честно ответил я. — Телевидение, корреспонденты, делегации и так далее.

По всем правилам русской грамматики бригада кремлевских медиков тоже попадала в раздел «и так далее». Не подкопаешься. Сколько себя помню, российская мова всегда давала простор замечательно правдивым уверткам. Даже странно, что до Болеслава ни один филолог не сделал в Москве блестящей административной карьеры.

Макар шумно задышал в трубку.

— И не было этих... демаршей? — продолжал допытываться он. Зарубежным радиоголосам пан президент доверял больше, чем собственным работникам. Старая добрая привычка советской партхозноменклатуры.

— Никаких, — заверил я Макара. — И близко не стояло.

Вновь я был кристально честен. Когда во время саммита твой партнер хватается за грудь и падает навзничь, глупо рассматривать это как политический демарш.

— Выходит, у тебя ничего не стряслось?

— Ничего, — твердо ответил я. — Все было в полном порядке.

Я был признателен Макару за это невинное «у тебя», благодаря которому я опять не солгал. Не у меня ведь был приступ, верно? Верно. Самочувствие Василя Козицкого сегодня в норме, а про здоровье российского лидера никто меня и не спрашивал.

Дипломат, конечно, должен быть правдивым. Но он не обязан делиться всей правдой.

— Ну, Василь, успокоил ты меня. — Голос пана президента заметно помягчел. — А то я сижу и башку ломаю: чи ты сбрендил, чи вражьи голоса опять набрехали... Мабуть, протест заявить?

— Можно и заявить, — согласился я. — Но можно и проигнорировать. Акробаты пера и микрофона, чего с них взять? Нехай себе клевещуть.

— Нехай, — подумав, признал Макар. — Ни один щелкопер не стоит чарки горилки з перцем... Слухай, Василь! — Пан президент зачем-то понизил голос, словно мы разговаривали с ним на кухне. — А он чего, употребляет ее, как раньше?

Правду говорить легко и приятно, подумал я. И ответил:

— При мне не выпил ни одной рюмки.

— Дывысь-ка! — с оттенком зависти проговорил Макар. — Ни одной!.. Ну добре, добре. Ты дальше-то чего в Москве делаешь?

Я осторожно перевел дух. Кажется, обошлось. Судя по вопросам, разговор выходит на финишную прямую. Повседневные мои дела интересуют пана президента в той же степени, что и жизнь на Марсе.

— Завтра у меня встреча с представителями диаспоры и открытие мемориальной доски Остапа Лазарчука, — нарочито занудным тоном стал перечислять я. — А в воскресенье — подписание договора с новозыбковским комбинатом о прямых поставках ванадия в Украину.

— Ванадия... — важно повторил Макар. — Добре, Василь. Ванадий для нашего производства необходим по-за-рез.

Удивляюсь, сокрушенно подумал я, как с такими познаниями в экономике Макар двадцать лет проруководил заводом-гигантом. Какой уж там «по-за-рез»! Даже я всего за полгода премьерства успел узнать, что большинство прямых поставок шли через Украину транзитом. С тех пор, как под Херсоном перестали штамповать комплектующие к российскому «Салюту», нашей промышленности и ванадий стал абсолютно до лампочки. Мы клянчили его в России, чтобы тут же перепродать в Польшу и Венгрию.

Я собирался сказать что-нибудь нейтрально-обтекаемое про редкие металлы, но тут Макар вспомнил вдруг про мемориальную доску.

— Да-а, Лазарчук... — протянул он. — Ты помнишь, Василь, чего он напысав?

Перескок от металлургии к искусству означал последнюю ступеньку перед финишем. В области национального искусства мы с паном президентом были одинаковыми профанами.

— Как же, как же, — глубокомысленно сказал я, пытаясь вспомнить страницы учебника ридной литературы. Перед глазами всплывали лишь очки и бородка. — Наш классик. Боролся против крепостного права, его сослали в Красноярск...

— Что сослали, и я не забув, — вздохнул Макар. — А вот чего он напысав, классик-то?..

Некоторое время мы с паном президентом молча шевелили мозгами. Наше международное молчание обошлось казне еще в десяток гривен, пока Макар, вздохнув, не попрощался со мною — а я с ним.