Теперь я стал всеобщим любимцем. Меня угостили вином; я с благодарностью отдал меч; и сказал, что они, наверно, охраняют дом какого-нибудь очень важного человека, раз поставлены сюда на всю ночь. Уж не любовное ли свидание?

Ну, тут я получил гораздо больше, чем рассчитывал. Предпочитаю обходиться без того остроумия. Мы, афиняне, — привычные к добродушному фаллическому юмору, которому радуемся на Ленеях, — мы и представить себе не можем, насколько мерзкими могут быть такие шутки, когда вытекают из зверства. Я изо всех сил старался думать, что здесь всего пять человек из многих тысяч только в Сиракузах, но скверно получалось. Какое-то время они рассуждали о вовлеченности Платона в Дионовы дела; потом перешли к тому, что очень жаль — не успели прикончить его вовремя, когда он им попался, до того как его влиятельные друзья узнали, что он у них. Вздыхая о славных прежних днях, подробно рассказывали, как с ним обошлись бы во времена старого Архонта. Был один такой генерал, Фитон, что проволынил с осадой Региума несколько месяцев, так что от всех осажденных осталась кожа да кости — ни тебе бабу взять, ни мужика продать. Так этот Фитон потом целый день провисел на осадной башне; а ему туда передали, что только что утопили его сына. Это он принял как хорошую новость, что шутку слегка подпортило; зато потом его спустили оттуда и прогнали по улицам под бичом, и каждый делал с ним что хотел. При этом римлянин, до сих пор почти всё время молчавший, заметил, что он там был и не нашел в том ничего забавного; тот человек был хорошим солдатом, и выдержал всё, можно сказать, словно римлянин. Они с товарищами решили положить этому конец и вызвали карательную команду, отобрать Фитона у толпы. Но там уже слишком много всего набралось; и команда кончила тем, что бросила его в море сына искать. По этому поводу возникли разногласия, но римлянин стоял на своем.

Галл, который всё это время подготавливал речь на греческом, какой знал, теперь выступил и сказал, что однажды собственными глазами видел Платона. Похоже, что он единственный нёс службу внутри Дворца. К нему пристали рассказать побольше; он подумал немного и сказал: «Он похож на Главного Друида». Римлянин перевел, что друиды — это у галлов священные колдуны, маги; они могут гром и молнию вызывать, туман и ветер, изводить людей своим проклятьем, а при желании и по воздуху летать. Галл всё это подтвердил; и начал с опаской смотреть на стену, за которой скрывался такой человек. Но один из греков заметил, что если бы тот умел по воздуху летать — давно бы уже улетел.

— Рано или поздно он на своих ногах выйдет, — добавил другой. — Мы здесь до полуночи. А после другая пятерка подойдет.

Я посмотрел на Феттала, словно придумал что-то новое. На самом деле, так оно и было.

— Знаешь, что я думаю?

Он тотчас подыграл мне:

— Нет. А что?

— Мы тут славно время провели, верно? Что эти парни нам сделали плохого, чтобы нам взять и уйти от них, и не сказать им правду?

— Ты прав, — сказал Феттал, — я и сам об этом думал. Расскажи им, Нико.

Солдаты подались вперед, насторожились.

— Человек моей профессии слышит много, — начал я. — Но если кто-нибудь когда-нибудь узнает, что вы это слышали от меня… — Я пожал плечами. Они пообещали молчать, полоснув себя ладонями по горлу. — Ну ладно, — сказал я, разыгрывая нерешительность. — Рискну. Не нравится мне смотреть, как смельчаков в подонков превращают те самые люди, ради которых они проливают кровь.

Теперь моя аудитория дыхание затаила. За прошлую неделю армия должна была пропитаться слухами.

— Я это знаю от человека, имени которого вам не назову, клянусь богами. Но знаю я вот что. Платона прислали сюда затем, чтобы склонил вас сделать именно то, что вы и собираетесь. Мне даже говорили, хоть поручиться не могу, что он никогда не предлагал урезать жалованье; это было сделано, чтобы вас на уши поставить. Насколько я знаю, от него хотят избавиться из-за Геракида; только отвечать никто не хочет. Так что если кто-нибудь это за них сделает, то они — чтобы доказать, что у них руки чистые, — убийц так примерно накажут, что смерть того Фитона детской забавой покажется. Не знаю, я здесь чужеземец. Но когда вы на днях поднялись за свои права, мне показалось, вы подумали что наверху появился не тот человек, в которого стрелять надо. Ну ладно. Вот и всё, больше ничего не знаю. Мы пили вместе; а я за что купил, за то и продал.

Они быстро забормотали на своем жаргоне, в котором я понимал не больше слова из трех. Там и словечки Ортджи были, и разные языки, и их специальные термины какие-то. Похоже, что они мне поверили. А я и сам себе поверил под конец: уж очень в духе Дионисия было.

О Гераклиде я говорил туманно, потому что не знал, как они к нему относятся. Показалось, что хорошо; и я рассказал им, что весь Внутренний Дворец знает, как Платон поссорился из-за него с Архонтом. Что сам был свидетелем, говорить не стал: тут уж точно никто бы не поверил.

Греки назвали каких-то друзей, которые вроде что-то об этом слышали. Потом вдруг поднялись, римлянин за ними… Однако, галл закатился под стену, замотавшись в плащ. Когда позвали, он и с места не двинулся, к моему испугу. Я решил, что он, вероятно, хочет караулить в одиночку, и готов был расплакаться от отчаяния. Столько трудов!.. Но римлянин подошел и потянул его за руку. Он перевернулся на спину и захрапел, как боров; пьян до беспамятства. Остальные пожали плечами и пошли прочь.

Мы направились в другую сторону, пока они не свернули за угол. Слышно было, как они уходят.

— Но как же нам туда попасть? — спросил Феттал.

Я постучал. Ответа не было; но слышно, что кто-то дышит. Назвал себя; сказал, что от Спевсиппа, пришли про Платона узнать. Осторожный голос попросил повторить имя и спросил:

— А ты можешь доказать, кто ты такой?

— Очнись! — разозлился я. — Ты меня только что не слышал? Я тут наделал довольно много шума… — Феттал рассмеялся. — Приведи своего хозяина Архидема и я ему прочитаю из Эврипида, если он станет настаивать. Но, ради Зевса, поторопись! Скоро снова солдаты появятся.

Через глазок ворот кто-то выглянул; от костра еще шел какой-то свет. Потом заскрипели засовы. Радом с привратником стоял Архидем. Пожилой человек, высокий, суровый (быть может, страх таким образом прятал), в простом но дорогом платье богатых пифагорейцев, и с семейным обликом Диона. Он извился, что нас держали снаружи; двойные засовы снова заперли. От угощения мы отказались, сославшись на спешку; задержались только чтобы раб смог нам ноги вымыть, прежде чем к Платону войдем.

Платон сидел возле стола и писал на воске. Помню, как заметил, что он только что затер половину доски; значит что-то не получалось; но если человек в таком состоянии вообще хоть как-то работать может — это профессионал.

Меня он узнал сразу; и потому — представляя Феттала — я не мог понять, чего он так испугался, пока он о Спевсиппе не спросил. Тогда только дошло, что тот сегодня не приходил; и все решили, что он убит. Я сказал, Спевсипп в порядке, и предупредил Платона об опасности для него самого.