Их глаза встретились над моей постелью.

— Прошу вас. Пожалуйста.

— Позволь попросить хозяйку принести тебе поесть, — сказал Эрнест. — Иначе ты ослабеешь.

— Ладно. Мне все равно.

— Давай я этим займусь. Мне будет приятно, — вызвалась Полина и пошла договариваться с хозяйкой, как это сделала бы жена.

— Значит, все улажено, — сказала я, как только за ней закрылась дверь.

— Ты о чем?

— Она может взять бразды правления в свои руки. И будет прекрасно заботиться о тебе.

— Ты нездорова. Тебе надо отдохнуть.

— Ты прав, я нездорова. Вы меня убиваете — оба.

Он опустил глаза.

— Мне тоже нелегко.

— Знаю. Мы несчастные, жалкие люди — все трое. Если б не наша осторожность, никто из нас не прошел бы это испытание без больших потерь.

— Я думаю то же самое. Чего ты хочешь? Что нам может помочь?

— Похоже, слишком поздно. А ты как думаешь? — Я посмотрела в окно, на улице быстро смеркалось. — Тебе лучше идти, или ты опоздаешь на коктейль к Мерфи.

— Плевать.

— Тебе не плевать, и ей тоже. Иди. На сегодняшний вечер она будет тебе женой.

— Не терплю, когда ты так говоришь. Тогда я начинаю думать, что мы все разрушили.

— Так и есть, Тэти, — грустно сказала я и закрыла глаза.

Хотелось бы мне сказать, что на этом все кончилось, и то, что открылось нам в тот день, положило конец всем договоренностям. Мы агонизировали в полном смысле слова, но что-то заставляло нас пребывать в этом состоянии еще недели — так животное с отрубленной головой может какое-то время двигаться.

На следующей неделе начиналась фиеста в Памплоне. Еще в начале лета было решено, что с нами поедут Джеральд и Сара Мерфи; планы мы не изменили, отправив Бамби, у которого прошел кашель, с Мари Кокотт на несколько недель в Бретань.

В этом году мы остановились в гостинице «Кинтана» в номерах напротив номеров тореро. Каждый день мы занимали лучшие места у самой арены, платил за которые Джеральд. А вечера проводили за одним и тем же столом в кафе «Ируна» в белых плетеных креслах и напивались в стельку. Эрнест, как обычно, был страстным болельщиком и занялся просвещением Джеральда и Полины с тем же тщанием, как делал это раньше со мной, Дафф, Биллом Смитом, Гарольдом Лоубом, Майком Стрейтером и любым, кто хотел его слушать. Джеральд относился серьезно ко всему, что касалось корриды. Эрнест взял его на арену к любителям, и они оба испытывали свое мужество, состязаясь с годовалыми бычками; Эрнест на этот раз был безо всего, а Джеральд — вцепившись в плащ побелевшими пальцами. Когда бычок на большой скорости бросился на Джеральда, тот в последний момент сумел отвлечь животное этим плащом, перекинув его на другую сторону.

— Отличная вероника, старик, — похвалил Эрнест уже в «Ируне» Джеральда, но тот знал: на самом деле Эрнест не считает, что он проявил себя достаточно крепким и сильным мужчиной. Он не поверил Эрнесту и не счел себя достойным похвалы.

— Обещаю на следующий год сделать это лучше, Папа, — сказал Джеральд. — Для меня это важно.

Я улыбнулась Джеральду через стол, потому что сама за последние месяцы не сделала ничего хорошего. Такой несчастной я давно себя не чувствовала, и Эрнест был как в воду опущенный, а у Полины, сидевшей напротив, был такой вид, что она вот-вот разрыдается. Все были не в своей тарелке. Никто не жил согласно своим убеждениям.

В конце этой хаотичной недели Полина вместе с супругами Мерфи уехала на поезде в Байонну. Она возвращалась в Париж на работу. Мы отправились в Сан-Себастиан, как делали всегда. Но в какой-то момент я поняла, что планы никого не удерживают. С каждым днем ситуация становилась все хуже.

В Сан-Себастиане, где не было Полины, стало немного спокойнее, но это означало только то, что можно было открыто ссориться, не боясь свидетелей. Ничего нового мы друг другу сказать не могли, но хватало и старого, если вносить в него побольше яду.

— Она шлюха, — говорила я. — А ты трус и эгоист.

— Ты не любишь меня. Ты не умеешь любить, — говорил он.

— Ненавижу вас обоих.

— Что тебе от меня надо?

— Ничего. Хочу, чтобы ты умер.

Мы ставили себя в неудобное положение в кафе и такси. Напивались до чертиков, потому что иначе не могли уснуть, но если слишком уж перебирали, то вообще не спали и лежали молча рядом, стиснув зубы, с воспаленными и покрасневшими от слез глазами.

Полина продолжала писать каждый день, и ее голос осиным жужжанием звучал в моих ушах: «Я так тоскую по моим любимым. Пожалуйста, пиши мне, Хэдли. Я знаю, мы можем заботиться друг о друге и быть счастливы. Я это точно знаю».

— Так больше продолжаться не может, — сказал однажды Эрнест, взяв в руки одно из писем Полины и снова откладывая его. — А ты как думаешь?

— Надеюсь, не может.

— Мир распадается к чертям собачьим.

— Да, — согласилась я.

— Ты начинаешь с кем-то жить, ты любишь этого человека, и кажется, что тебе этого достаточно. Но никогда не бывает достаточно, разве не так?

— Не могу сказать. Я больше ничего не понимаю о любви. Просто хочу на какое-то время перестать вообще чувствовать. Можно это сделать?

— Для этого и существует виски.

— Оно лишает меня сил. Тогда я становлюсь как открытая рана, — сказала я.

— Давай поедем домой.

— Пора. Но не вместе. Все кончено.

— Я это знаю, — сказал он.

Мы посмотрели друг на друга из разных концов комнаты, все прочли в глазах и после этого долго не могли говорить.

Возвращаясь в Париж, мы остановились на ночь на вилле «Америка», но теперь уже не пытались никого дурачить, даже себя. За коктейлем на пляже мы сказали Джеральду и Саре, что расстаемся.

— Не может быть, — не поверил Джеральд.

— Может. И есть, — сказал Эрнест, опустошая бокал. — Но пока держите это в секрете, хорошо?

Сара послала мне сочувственный взгляд — настолько сочувственный, насколько было в ее силах, и встала, чтобы приготовить еще коктейли с мартини.

— Как вы собираетесь уладить необходимые дела? Где будете жить? — спросил Джеральд.

— Мы еще как следует над этим не думали, — ответила я. — Все ведь в новинку.

Некоторое время Джеральд задумчиво смотрел на море, а потом сказал Эрнесту:

— Ты ведь знаешь, у меня есть студия на улице Фруадо. Если хочешь, располагай ею. Живи, сколько нужно.

— Чертовски мило с твоей стороны.

— На друзей надо рассчитывать, правда?