Не могу не вспомнить молодого швейцарского художника Феликса Валлоттона, присоединившегося к группе «Наби». Перочинным ножиком он вырезал гравюры на дереве, которые воспроизводились на страницах «Ревю Бланш» вместе с рисунками его товарищей.

Впоследствии, не отказавшись вовсе от гравюры, Валлоттон занялся живописью. Благодаря точности и искренности рисунка художника прозвали «маленьким Энгром». И эта искренность, ставшая отличительной чертой его творчества, передавалась и моделям художника. Однажды, рисуя портрет одной из своих соотечественниц, он заявил, что художник никогда не должен «приукрашивать правду». «Смейтесь, я хочу видеть ваши зубы», – сказал он даме. На что та ответила: «Это не мои зубы» – и, вся покраснев, вынула изо рта вставную челюсть.

Я приобрел одно из ранних произведений Валлоттона, его «Швейцарскую баню», которую у меня попросили для выставки ню. Когда выставка закрылась, обстоятельства помешали мне сразу же забрать работу назад, и я зашел в галерею лишь через три месяца. Там мне сообщили, что у холста теперь другой владелец. «Но все картины, разумеется, были возвращены», – заверили меня. Я уже считал своего «валлоттона» пропавшим, но однажды кто-то сказал мне:

– Так вы, значит, нашли покупателя для «Швейцарской бани»?

– В смысле?

– Проходя по улице де ла Рокетт, я через открытое окно увидел холст, очень похожий на вашего «валлоттона».

Я сумел разыскать этот дом. Хозяином квартиры оказался грузчик. Мой «валлоттон» находился у него. Он объяснил, что после выставки в галерее должен был начаться ремонт и ему предложили забрать всякий хлам, несколько сломанных стульев, разрозненную посуду и, наконец, это большое полотно, которое у всех вызывало смех.

– Моя жена, – добавил он, – сперва хотела заменить им клеенку на столе у нас в столовой, но холст оказался чересчур жестким. Теперь нет никакой возможности избавиться от него даже за пять франков: в квартале никто на него не позарился. Тогда, поскольку в одной из комнат сыровато и обои отклеились, мы повесили холст на стену, пока сын не выкроит время для того, чтобы покрасить его в тон комнаты.

Я дал грузчику десять франков и забрал картину.

Серюзье был как бы связующим звеном между художниками группы «Наби» и Гогеном; и с какой убежденностью он излагал свои теории!

Однажды кто-то окликнул меня на Больших бульварах. Я обернулся: это был Серюзье.

– Вы один? – спросил он. – Не возражаете, если мы немного пройдемся вместе? – И тут же добавил: – Вы видите впереди эту женщину в фиолетовом манто? Когда я заметил рядом с ней вас, в вашем пальто кирпичного цвета, вы не поверите, до какой степени сочетание этих двух цветов резало глаз. Право же, мне стало нехорошо.

Преданность, с какой Серюзье относился к Гогену, проявлялась при любых обстоятельствах. Однажды, когда Морис Дени сказал, что ищет, с кого бы нарисовать Кастора для «Дочерей Левкиппа», Серюзье, который был прекрасен, как юный бог, вдруг воскликнул:

– Если хочешь, я послужу тебе моделью. Те пять франков, что я получу за сеанс, можно будет послать Гогену, который подыхает с голоду.

Приведу один мелкий факт, показывающий, насколько люди не понимали вначале живопись Гогена. На именины Гоген подарил мамаше Глоанек, хозяйке отеля, в котором он проживал, одну из своих работ, редкий по красоте натюрморт. Муниципальный советник Парижа, член комиссии по изобразительному искусству, находившийся в отеле, услышав имя Гогена, недвусмысленно заявил, что удалится, если холст «этой свиньи» украсит зал. Чтобы мамаша Глоанек могла повесить картину, не потеряв при этом клиента, Гоген подписал полотно именем Мадлен Б. Мадлен – так звали сестру Эмиля Бернара, которая проживала в отеле вместе со своим братом, совсем молодым художником, совершившим путешествие пешком из Парижа в Бретань. Все виды изобразительного искусства увлекали Эмиля Бернара: живопись, резная мебель, гравюра по дереву, ковры. Картина Гогена, подписанная «Мадлен Б.», в настоящее время находится у Мориса Дени.

Когда через несколько лет я отправился в Понт-Авен с намерением приобрести кое-что из полотен Гогена, я сперва не нашел никаких работ художника. Но как только я обосновался в гостинице мамаши Глоанек и стало известно о моих планах, сведения о холстах начали поступать ко мне непрерывным потоком. Мне советовали обратиться и к владельцу замка, и к должностному лицу, и даже к рыбаку; все они были знакомы с Гогеном, и мне посчастливилось обнаружить у них его холсты. Я совершал бесконечные пешие прогулки по самым немыслимым дорогам. Несомненно, только еще зарождающаяся в Париже слава художника докатилась до Бретани многократно раздутой, так как при тех ценах, которые у меня запрашивали за малейшие работы Гогена, любые сделки были невозможны. Поэтому я вернулся в Париж с пустыми руками. Но однажды, проходя по бульвару Монмартра, я заметил в витрине у Буссо и Валадона «Распятие» Гогена, холст не менее значительный, чем те вещи, за которые в Бретани у меня требовали пятьсот франков. Я спросил, сколько стоит эта картина, и услышал в ответ: «Триста франков».

* * *

После великих импрессионистов стали говорить: «Живописи пришел конец!» То же самое говорили и после Ван Гога, и после Гогена. Но появились художники вроде Боннара, Мориса Дени, Русселя, Вюйара. И тогда послышалось: «Постойте! Мы ошиблись. Но на сей раз уж точно наступил конец».

Однако бог живописи, словно для того, чтобы показать, что в искусстве развитие никогда не прекращается, подарил новое созвездие художников – Дерена, Марке, Матисса, Вламинка (ограничимся здесь только этими именами).

Случай свел меня с Вламинком, причем я даже не подозревал об этом. Однажды на улице Лаффит я столкнулся с рослым и крепким парнем, которого из-за красного платка, повязанного вокруг шеи, можно было принять за какого-нибудь активиста-анархиста. Он держал в руках большое полотно, изображавшее, если мне не изменяет память, заход солнца, написанный так, будто тюбики с краской яростно выдавливались прямо на холст. Эффект был потрясающим. Человек с красным платком вокруг шеи имел добрые, спокойные глаза, но вы почему-то ждали, что он вот-вот взорвется и скажет: «Тем, кто будет смеяться над моей живописью, я набью морду»… Действительно, подобное полотно вызывало некоторый протест, однако в нем было что-то волнующее, благодаря чему я почувствовал желание познакомиться с его автором. Каково же было мое удивление, когда Матисс привел меня в мастерскую Вламинка! Я оказался в гостях у художника с красным шейным платком. На этот раз на нем красовался деревянный галстук его собственного изобретения, цвет которого он мог изменять по своему усмотрению. Висевшие на стенах пейзажи были вызовом, брошенным ограниченным обывателям, которые признают лишь тщательно приглаженную природу. Однако подобная крайность отнюдь не оттолкнула меня, и я закупил все, что было в мастерской. Так же я поступил и у Дерена. Но, уступая мне холсты, украшавшие стены, Дерен сделал исключение для одной работы, которую он не стал включать в партию: это была копия полотна Гирландайо. Какое изумительное переложение! Помню, как разгневался Дега, увидев замечательную цветную литографию с одного из своих произведений, исполненную Огюстом Кло: «Как он только посмел!..» Но художник тут же добавил: «Однако он чертовски силен, негодяй, сделавший это!» Думаю, что Гирландайо тоже испытал бы подобное чувство восхищенного удивления, глядя на копию своей картины.