В Оссиге я тоже нашел Кроссара, который служил шутом у Константина Павловича. Он все спал, или кофе пил, или громогласно проповедовал les gra-a-a-ndes operations,[142]или скакал по окрестным местечкам без памяти, полагая, что командует всеми войсками. Когда он бывал дома, то постоянно ходил в одной рубашке и брился по два раза в день, намазав прежде все лицо мылом. В таком положении его раз застал Ланской, адъютант князя Голицына и, подкравшись к нему сзади, схватил его… и волочил по комнате. Кроссар, почти голый, с намыленной рожей и бритвой в руках, кричал и не знал, что с ним делается; наконец, Ланской, подведя Кроссара к дверям и бросив его, сам бежал.

Когда я в Оссиге обжился и познакомился, великий князь стал со мною ласковее, иногда разговаривал и шутил со мною. Я жил вместе с Даненбергом дружно. Утро мы занимались в чертежной у Куруты или, как Константин Павлович говорил, в Operftions Kanzeley. Обед нам отпускали от стола Его Высочества; вечер мы проводили дома в чтении или в спорах, иногда перебирая всех окружающих Константина Павловича, между которыми не нашли ни одного пленившего нас; иногда ходили прогуливаться за деревню и любовались окрестностями.

Великий князь занял меня раз работой, довольно скучной: ему хотелось иметь рисунки мундиров всех кавалерийских полков армии; их надобно было чертить в виде параллелограммов, разбивать их на треугольники и другие фигуры, коих цветы должны были означать воротник, выпушку, подкладку, мундир, полу, флюгер и проч. Но он сам хотел предоставить себе ребяческое удовольствие покрыть параллелограммы сии яркими цветами и потому приказал мне принести их только начерченными. Он только что встал после обеда, после крепкого сна, был сердит, сел на балкон, велел себе свои краски принести и начал мазать, все испортил, замарал и, увидев наконец, что тут требовалось терпение, он велел просить меня, чтобы я все это поправил. Поправить нельзя было; я принужден был все сызнова переделать, что ему так понравилось, что он велел меня за то много благодарить и потребовал еще три экземпляра, один для Уварова, другой для Ожаровского, третий уже не знаю для кого. Я принужден был заняться этой пустой работой. Константин Павлович раздарил новые экземпляры, а один оставил себе и постоянно носил его в кармане; это для того было ему нужно, что в то время переменились все мундиры кавалерийские.

Мне также поручено было с Даненбергом снять поле, на котором великий князь учил конницу, с окрестностями оного на большое расстояние. Великий князь занимался часто учениями. Однажды, будучи не в духе, он излил гнев свой на лейб-драгун, которых учил, наговорил офицерам много неприятностей и, подъехав к капитану Воеводскому, сказал ему, что он глупее его потника; потом, уезжая с поля, послал адъютанта к генерал-майору Чичерину сказать ему, чтобы он этих ослов учил да мучил, пока они не выучатся. Чичерин приказал отвечать цесаревичу, что у него не ослы в команде, и, скомандовав справа по три, увел полк в квартиры, а на другой день послал рапорт к великому князю о болезни. Сему примеру последовали многие офицеры, и великий князь не мог сделать по желанию своему учения, на котором хотел загладить вину свою. Он послал к Чичерину любимца своего Олсуфьева, просить его, чтобы он выздоровел; но Чичерин не сдался и приказал отвечать, что выздоровление не в его воле состоит. Он вынудил, наконец, Константина Павловича самого к нему приехать. Чичерин принял его в халате и по долгом объяснении согласился вывести полк на учение. Великий князь беспокоился об обидах, нанесенных им офицерам, но Чичерин за всех поручился, и на другой день было учение.

Драгуны учились весьма дурно, потому что удача на учениях часто зависит от случая, но великий князь находил все отлично. Он подъехал к капитану Воеводскому и в присутствии офицеров спросил у него, что он ему сказал на прошлом учении.

– Такие слова, – отвечал Воеводский, – после которых я не могу более служить.

– Да что такое, скажите, пожалуйста, право не помню.

– Ваше высочество мне то и то сказали.

– Неужели! Быть не может! Если я это сказал, то, право, не помню, ибо сказал сие в горячке и без намерения обидеть вас и потому прошу у вас извинения.

Константин Павлович пожал у Воеводского руку и, обратясь ко всем офицерам, сказал им:

– Господа, если вперед со мною подобное бы случилось, то предупреждаю вас просьбой за то не сердиться на меня, потому что я иногда не помню, что говорю; сегодняшний пример доказывает вам истину моих слов.

Во время перемирия был великолепный смотр кавалерии, на котором присутствовали государь, прусский король и много посетителей. Пруссаки приезжали из отдаленных квартир, чтобы видеть сие зрелище. Мне поручено было расставить войска. На смотру были три кирасирских дивизии, состоявшие из 12 полков, легкая гвардейская кавалерийская дивизия (три полка) и гвардейская конная артиллерия. Полки все были укомплектованы недавно приведенными частями по два эскадрона в каждый полк. После церемониального марша государь начал смотреть войска справа по одному в карьер, но не имел терпения пропустить поодиночке даже людей Кавалергардского полка и прекратил смотр, тем более что многие из людей и лошадей падали и расшибались. После того было общее учение всем полкам вместе. Полки Кавалергардский и лейб-гвардии Конный делали атаку целой бригадой в одну линию. После учения государь уехал обратно в Рейхенбах, где находилась его главная квартира.

Из Оссига ездил я иногда навещать конногвардейского Синявина, с которым прежде был знаком. В Оссиг приехал ко мне брат Михайла, выздоравливавший от полученной им под Бородиным раны. Радостно для нас было обнять друг друга после продолжительной разлуки. От Михайлы узнал я, что отец вступил в службу полковником, оставив при себе молодых людей, которые у него учились. Батюшка был назначен начальником Главного штаба в корпус графа П. А. Толстого, начальствовавшего 70 000 ратников восточных губерний, которые формировались в Нижнем Новгороде. Вступив в службу против желания своего отчима князя Урусова, он поссорился с ним, и князь хотел лишить его наследства; но отец, несмотря на то, пошел в службу. Так как у батюшки было мало состояния, то он не мог нам денег присылать. Между тем, заняв высокое место, стал жить не по своим средствам и наделал долгов.

Прожив у меня одни сутки, брат Михайла уехал в Рейхенбах, потому что князь Волконский взял его к себе в адъютанты.

Мы начали помышлять о продолжении военных действий, когда срок перемирия стал кончаться. Курута послал меня сперва в Гротгау и потом в Мюнстерберг к стороне Богемии, дабы доставить ему предварительные сведения о состоянии селений, около сих городов лежащих. До Мюнстерберга был один день езды. Я ехал кантонир-квартирами прусских войск; пруссаки комплектовали полки свои, учились и готовились начать с новым рвением предстоявшую кампанию.

По приезде в Мюнстерберг мне отвели квартиру у аптекаря, достаточного человека, который показал мне вверху хорошую комнату. Пока я сидел один, вошла ко мне хозяйская дочь, стройная молодая девушка лет 18-ти. Она скромно поклонилась и спросила, где мне угодно будет кушать, у себя в комнате или внизу. Я просил ее прислать кушанье ко мне наверх, и чрез несколько минут она опять пришла и накрыла сама на стол. Я просил ее посидеть со мною. Она спросила меня, не знал ли я двоюродного брата ее Баррюеля, служащего в Ахтырском гусарском полку.[143]Я действительно знал Баррюеля, который служил адъютантом или ординарцем при Васильчикове, и хотя ему было не более 15 лет от роду, но он уже был поручиком.